— А вот и мой поставщик, — сказал Баланцони, хлопая приятельски по плечу довольно неопрятного на вид-старика-торговца. — Ну-ка, старичина, покажи, что ты для нас припас.
Торговец взял со стола кривой ножик, обтер его о свой грязный фартук и разрезал пополам пару лимонов, после чего принялся вскрывать одну за другой раковины и выковыривать оттуда устриц, — что делал (надо отдать ему справедливость) очень умело.
— Что же ты? Прошу! — пригласил Баланцони Марка-Июния, а сам, выжав кусок лимона над одной устрицей, с наслаждением препроводил ее в рот.
Нечистоплотность торговца отбила, казалось, у помпейца аппетит. Не желая, однако, обидеть своего нового знакомца-писателя, он проглотил одну устрицу, потом не спеша еще одну, и обтер себе губы.
— Только-то? — удивился Баланцони, который справился уже с целой дюжиной. — Сделай милость, не стесняйся.
— Благодарствую, — отказался Марк-Июний. — Боюсь испортить себе аппетит к обеду.
— А что, ведь, signore direttore, в самом деле, зададим-ка ему лукулловский обед в лучшем вашем ресторане Стараче в галерее Умберто. А? Пускай-ка сравнить с древними пиршествами.
— Пожалуй… — проворчал с полным ртом Скарамуцциа, исправно уплетавший также свою долю устриц. — Вы поезжайте сейчас заказывать обед, а мы отправимся своим путем.
— Это куда?
— Так, по своим делам, а может быть и на обойную фабрику.
— Oibo (вот на)! Не нашли ничего интереснее?
— У нас с ним задумано целое научное странствие; начинаем же мы с обойной фабрики потому, что устройство её особенно наглядно. Да ты на что это так загляделся, мой друг? — обратился профессор к своему ученику, который между тем неотступно смотрел в сторону ряда многоэтажных, но чрезвычайно узких, в одно, в два-три окна, домов Санта-Лючии, разделенных друг от друга только тесными проулками.
— Какая теснота, какая запущенность! — проговорил Марк-Июний. — Жить там, должно быть, крайне нездорово.
Набережная Санта-Лючия в Неаполе.
— Да, это один из самых старых наших кварталов. Но эта передняя группа домов намечена уже к сломке…
— …Чтобы иностранцам, подъезжающим с моря, безобразием своим не слишком бросалась в глаза, — пояснил Баланцони. — Но с художнической точки зрения все это даже очень недурно: это белье, развешанное через проулки с балкона на балкон до самой крыши, — те же праздничные флаги.
— М-да… — протянул помпеец. — Для меня это во всяком случае очень назидательно: простой народ, как видно, до сих пор живет так же бедно, как тысячи лет назад.
— А может быть и еще беднее, — подтвердил репортер. — Не хочешь ли убедиться поближе? Тут можно пройти насквозь в самый центр города.
Скарамуцциа попытался было воспротивиться, но безуспешно. Проникнув в один из полутемных проулков, они должны были на каждом шагу глядеть себе под ноги, чтобы не поскользнуться, потому что по всему их пути бабы с засученными рукавами и подоткнутыми юбками стирали белье, орошая кругом мостовую целыми потоками грязной мыльной воды. Это была, так сказать, общественная прачечная под открытым небом, где внизу стирали, а наверху сушили белье на солнце.
Марк-Июний, промочив и запачкав себе свои новые сандалии, был очень доволен, когда — выбрался, наконец, в более сухую местность. Здесь было и более разнообразия в народной жизни. Мелкие ремесленники занимались своим делом по большей части на улице перед входом в свои темные логовища. На порогах домов, а то и на вынесенных на тротуар стульях сидели женщины с рукодельем, болтая с соседками. Тут молодая девушка, не стесняясь прохожих, заплетала свои пышные косы и, кокетливо сверкая своими черными глазами, перебрасывалась шутками с остановившимся перед нею молодым парнем. Там почтенная матрона усердно искала чего-то в голове своего полунагого ребенка.
— Ну, что? Каков теперешний народ наш, а?
— Народ как будто все тот же милый, добродушный, беспечный, — отозвался помпеец, — Но эта беднота, эта грязь!..
— Грязь — родная сестра бедноты. Naturalia non sunt turpia (естественное не постыдно). А вот и наш народный рынок.
— Великие боги!
То, что представилось здесь глазам Марка-Июния, действительно, могло озадачить, ошеломить свежего человека. Вся площадь кругом кишела самым серым людом, одетым крайне бедно, неряшливо, а то и просто в лохмотья.
Уличные сцены в Неаполе.
Уличная торговля в Неаполе.
В воздухе стоял неумолкающий гомон от тысячей голосов. Всякий старался перекричать других, потому что на всем пространстве площади шла самая оживленная продажа и меновая торговля; предметами же торга были всевозможное старье, разные овощи и плоды, рыба и мясо последнего сорта.
Вон разносчик-помидорщик продовольствовал зараз несколько человек: на куски белого хлеба он накладывал им красные ломтики помидоров, которые сверху обливал затем янтарного цвета оливковым маслом. И ведь как смачно те закусывали! Масло так и капало с пальцев на землю.
Рядом табачник не менее успешно торговал сигарными окурками, которые тут же закуривались, распространяя едкий, нимало не благоуханный дым.
— Откуда у него эта куча окурков? — удивился помпеец.
— А есть у него на послугах мальчишки, которые по ночам с фонарем подбирают окурки в канавках, — отвечал Баланцони. — О, у нынешних итальянцев ничего не пропадает!
Пробираясь далее, они наткнулись на уличного ресторатора. На жаровне у него пеклись каштаны; рядом кипели два больших котла. В одном варилась кукуруза, а из другого ресторатор исполинской ложкой выуживал длиннейшие тесьмы тягучего горячего теста. Марк-Июний остановился, чтобы узнать, как-то потребители справляются с такой штукой. А справлялись те прекрасно: схватив тесьму большим и указательным пальцами, они втягивали ее в себя не торопясь, с видимым наслаждением, после чего еще облизывались и причмокивали.
— Это — макароны, наше первое национальное блюдо, — объяснил Баланцони.
— Прикажете? — любезно обратился к ним ресторатор, размахивая своей ложкой, как магическим жезлом. — Punto cerimonie, Vossignoria (не церемоньтесь, ваша милость)!
— Нет, не нужно, — коротко отказался за всех Скарамуцциа. — Ну, Марк-Июний, теперь, нам пора… А с вами, signore Balanzoni, мы встретимся в галерее Умберто, — так, часа через два. Эй, веттура (коляска)!
Едва веттура вывезла их с рыночной площади в ближайшую улицу, как из-за угла на них налетела гурьба уличных ребятишек и запрыгала около экипажа с протянутыми руками и притворно-жалобным криком:
— Signori, un soldo! Una piccola moneta! (Синьоры, грошик! Одну маленькую монетку!)
— Пошли вы, пошли! — незлобиво отгонял их веттурино (извозчик), пощелкивая для виду своим длинным бичом.
— Брось им что-нибудь, учитель! — попросил помпеец.
— Это родители приучают их сызмала попрошайничать, — сухо отозвался профессор. — Потакать им грех.
В это время один шустрый мальчугашка, чтобы обратить на себя более внимания, перекинулся несколько раз колесом, а потом опять протянул ладонь.
— Una piccola, piccola moneta!
— Ну, дай хоть этому-то! — попросил опять помпеец. — Какой ведь искусник!
Профессор нехотя бросил искуснику медную монету. Тот поймал ее налету и затянул звонко на оперный мотив:
— Grazie, signore! grazie, signore!
И вся орава, смеясь, подхватила ему под тон:
— Grazie, signore!
— Вишь, какие славные, веселые! — умилился Марк-Июний. — Но что-потом-то из них, бедных, выйдет!
— Выйдут такие же ленивцы и тунеядцы, как их родители, — проворчал Скарамуцциа. — Народ наш вконец опустился. Тебе все хотелось жизни. Но разве это жизнь? В настоящее время жизнью у человека может называться только служение науке. Большинство служит ей, правда, только механически: двигателями являемся мы, избранники науки. Сейчас вот ты увидишь такую одухотворенную наукою жизнь людей низшего разбора.