Борис подумал: «Ну и ловкач этот Кучинский! Всех нужных людей из госпиталя забрал: ведущего хирурга (свою жену), начхоза, секретаря партячейки — начальника аптеки, наверно, ещё кого-нибудь прихватил».
Павловский продолжал:
— Секретарём партячейки избрали Тамару. Она, хотя ещё и молодой коммунист, но к работе относится с жаром и мне много помогает. Вторая, младший сержант — палатная медсестра Нина Куц — секретарь комсомольской ячейки. Она тоже бывшая студентка Ленинградского мединститута, только первого курса. Пришли они к нам одновременно. Нинины родители живут где-то около Тамбова, братьев у неё двое, но оба младше её, и пока ещё, наверно, дома. Нину избрали секретарём комсомольской ячейки уже давно, больше года. На её работу мне жаловаться не приходится. Комсомольцев у нас около тридцати человек.
— Двадцать восемь, — поправила Куц.
— Хорошо, двадцать восемь, — согласился Павловский. — Они есть во всех отделениях госпиталя и всегда являются застрельщиками и главными исполнителями всякого нового дела. Скоро будет год, как они организовали художественную самодеятельность. К участию в ней привлекли почти всех врачей и медсестёр. В армии по этому вопросу среди других медучреждений мы находимся на первом месте. Наша самодеятельность выступала во многих госпиталях. Активно комсомольцы работали и на полевых работах. Все безупречно выполняют свои служебные обязанности. В этом мы многим обязаны Нине Куц, как секретарю ячейки.
Борис улыбнулся:
— Ну, Вадим Константинович, по тому, как вы охарактеризовали этих девушек, если бы вы помоложе были, то я бы сказал, что вы влюблены в них!
Павловский как-то помрачнел и довольно сухо произнёс:
— Борис Яковлевич, вы позволите так вас называть?
— Конечно, конечно! — воскликнул Алёшкин.
— Девушки эти действительно работают хорошо. Поживёте, поближе узнаете их и сами убедитесь. Ну, а влюбляться в них у нас тут и без меня народу хватает, — закончил он уже более спокойным тоном.
Обе девушки при фразе Бориса как-то смущённо опустили головы, сильно покраснели и, встав, попросили разрешения уйти. Алёшкин позволил. Понимая, что совершил какую-то ошибку, он решил сразу же поставить все точки над и:
— Вадим Константинович, простите, я своей нелепой шуткой какую-нибудь бестактность себе позволил? Может быть, у девушек тут женихи есть?
— Да нет, дело не в них… — ответил задумчиво Павловский. — Дело во мне. Неделю тому назад я получил извещение от сына, он у меня на флоте служит, в Кронштадте… Он сообщает, что в Ленинграде умерла моя жена. Она не захотела эвакуироваться, отказалась уезжать и со мной, так как, оставаясь в городе, могла видеться с приезжавшим туда сыном. Перенесла все лишения, связанные с блокадой и, хотя мы ей из своих пайков и помогали, чем могли, всё-таки заболела дистрофией, затем воспалением лёгких, и умерла. Ведь она тоже была уже немолода, всего на два года моложе меня, то есть ей было 55. Ну а ваша шутка девушкам, знавшим о моём горе, показалась неуместной, да и меня она смутила, и…
Но он не успел докончить свою мысль, как дверь открылась, и показался Кучинский:
— Вот он где, а я-то его обыскался, и на огороде, и в операционной, и в палатах был. А он тут у замполита засиделся! Поедем скорее к Склярову. Он приказа о моём назначении не подписывает, пока мы ему рапорта не представим. Я уже написал, вот, подпиши его, и поедем докладывать. А то я теперь между небом и землёй вишу. Ну, а с замполитом ты ещё успеешь наговориться.
Борис встал. В душе он клял чёртова Кучинского, который, рассказывая о людях госпиталя, ни словом не заикнулся о несчастье, постигшем замполита. Это показывало, как мало начальник интересовался жизнью окружавших его людей. Борис смущённо протянул руку Павловскому и сказал:
— Вадим Константинович, извините меня. Я очень сожалею о своих глупых словах и сочувствую вашему горю.