— Нет, пойдёмте к вам, я хочу поговорить с вами дома. Да я и проголодалась, из Майского-то выехала в шесть часов, а сейчас уже скоро пять. Покормите меня чем-нибудь?
Катя ещё более смутилась. В тот день она дома ещё не была: прямо с мельницы, где получала муку, приехала в ларёк. Сама тоже до сих пор ничего не ела, а что там сумела приготовить старшая дочь, и осталось ли что-либо после того, как младшие пришли из школы и поели, это вопрос. «Ну хлеб-то, наверно, не весь съели, — раздумывала Катерина. Дети ей всегда краюшку оставляли. — Ну что же, матушка, раз ты настаиваешь, пойдём, — нахмурилась она. — Посмотришь, как здесь, в Александровке, семьи фронтовиков живут!» Она знала, что в Майском и в других городах семьям фронтовиков выдавали специальные пайки, пусть и небольшие, но дети ели и кашу, и масло, иногда и мясо, и сахар. Здесь же, кроме муки, не выдавали ничего, а на базаре покупать было не на что. «Вот ещё, навязалась гостья, — с неудовольствием подумала Катя. — Ну да ладно, сама будет виновата».
— Ну что же, — сказала она, — я вас специально не приглашала потому, что, честно говоря, сама ещё сегодня дома не была. Мука у меня кончилась, вот сейчас только принесу, так что не знаю, чем вас и угостить-то смогу. Хлеба там, может, немного найдётся, оставался и небольшой кусочек свинины. Если его Эла не израсходовала, сварим похлёбку. Картошка есть, хорошо, если и мамалыга осталась. Надо взять немного повидла, вот этим и будем угощаться.
Катя взвесила приготовленный мешочек с мукой, повидло в стеклянной банке, пересчитала и положила в кассу деньги, заперла её и сказала:
— Пойдёмте, я готова. Только у меня очень злая собака. Она на цепи, но цепь длинная и позволяет ей бегать по всему двору. Вам придётся постоять у калитки, пока я её покороче привяжу, тогда и пройдёте. Маша, — обернулась она к вахтёрше, — я сейчас ларёк закрою, пойду поесть. Тут ещё несколько человек муку не получили, может, и другие покупатели подойдут. Скажите, что часа через два приду и снова открою.
До дома Алёшкиной женщины шли молча. Катя ждала вопросов прокурора, а та упорно молчала. Она думала: «Неужели эта молодая, такая симпатичная и, видимо, до невероятности уставшая женщина искусно притворяется? Может быть, и дома у неё показная бедность, а на самом деле где-нибудь припрятаны запасы продуктов и промтоваров? Да нет, не может быть! Уж больно она проста… А, впрочем, чем чёрт не шутит?»
Они подошли к маленькому, в два оконца, саманному домику, обнесённому плетнём, и Катя сказала:
— Ну вот и наши хоромы. Сейчас я Полкана привяжу, тогда и проходите.
Во дворе бегала огромная рыжая собака — помесь кавказской овчарки с дворняжкой. Она была худа, лохмата и, очевидно, невероятно зла. Её ожесточённый лай при виде незнакомого человека дошёл до неистовства. Кате стоило немалого труда успокоить разбушевавшегося пса и затащить его в хлев. Заложив запор палкой, она сказала:
— Пожалуйста, товарищ Полякова, проходите, он теперь не опасен.
Они зашли в дом. Прокурор недоумённо остановилась на пороге: она ожидала увидеть или роскошь, или нарочитую бедность, но то, что оказалось перед ней, ошеломило. Дом был пуст, дети, поев, убежали куда-то играть, и ничто не мешало осмотреть его как следует. Всюду была вопиющая нищета: земляной пол, подслеповатое оконце, остывшая, ничем не прикрытая, местами облупившаяся печь, колченогий стол, такие же две табуретки и небольшая лавка, полка на стене, почти лишённая посуды, старое ведро с водой на низенькой деревянной скамейке у двери, — вот, собственно, и вся обстановка этой части жилья.
Смущённая Катя убрала грязную посуду со стола и, заглянув в стоявший на крошечной плитке закоптелый чугунок, облегчённо сказала:
— Ну, нам повезло! Эла догадалась суп сварить. Сейчас его разогрею, вон на тарелке и мамалыга есть. Чайник вскипячу, чаю попьём. У меня тут немного настоящей заварки осталось. Ребята-то не пьют чай, а себя я уж балую. На базаре покупаю по чайной ложечке за 20 рублей. Повидло принесла, голодными не останемся. Да вы что остановились-то? Проходите в комнату, там у нас почище будет.
Обескураженная Полякова молча прошла в другую половину хаты. Там были полы, но выглядело всё ненамного богаче кухни.
Пока Катя растапливала принесенным из сеней хворостом плитку, ставила чайник, разогревала сваренный Элой суп и выкладывала на сковородку нарезанную крупными кусками мамалыгу, прокурор осмотрела комнату, в которую вошла. Это была тоже маленькая комнатушка, не более десяти квадратных метров. Два окна её выходили на улицу, а дверь в противоположной стене соединяла комнату с кухней. Около двери, вплотную к стене, составлявшей продолжение дымохода плиты, стояла старая кровать, накрытая ватным одеялом. Видно было, что одеяло служило своим хозяевам уже не первый десяток лет. В голове постели лежало несколько небольших подушек, тоже с изрядным сроком пользования. На этой кровати спали вместе мать и две младшие дочери. Старшая спала на узенькой раскладной железной койке, покрытой суконным одеялом, стоявшей у боковой стены комнаты так, что головная часть её упиралась в подоконник.