Кирилл остался на южном холме, спешился и пошёл перелесками вдоль позиции.
Дымки утренних костров уже исчезли, и красноармейцы занимались кто чем – порознь и горстками в три-четыре человека. Кирилл удивился, как маловнушительны были эти группы, какой реденькой цепочкой легла линия вокруг окрестности, которую предстояло захватить с боем. Когда рота двигалась колонной по шоссе, она казалась плотной силой.
Из-за кустов крушины пахнуло теплом притухшего угля, и в тот же момент донёсся певучий и задорный голос:
– Был у меня кобель – умом насыпан! Гоняли мы с ним зайцов.
– Постой, ты чем кроешь? – перебил другой голос, поважнее.
– Козырем, чем!
– Ты зубы не заговаривай про кобеля! Козыри вини, а не крести.
– Ах, вини! – сказал задорный. – За вини извиняюсь. Виней нет.
Кирилл шагнул вперёд и сквозь листву разглядел поодаль костра двух красноармейцев с поджатыми по-татарски ногами. Они играли в «простого дурака», щёлкая картами по шанцевой лопате, служившей вместо стола. Он сразу признал обоих.
Ещё в первый день по выходе из Вольска Кирилл невольно обратил на них внимание, и Дибич рассказал ему об этих разнолетках, друживших крепче ровесников.
Ипат Ипатьев и Никон Карнаухов во время войны служили в одной роте и в одном бою были ранены. Из госпиталя Ипат вышел раньше и опять попал на фронт, а Никон, встретив Октябрь в Москве, решил перед возвращением в деревню скопить деньжонок и занялся торговлей вразнос. Но сколько ни торговал, денег у него не прибавлялось – они дешевели скорее, чем он накидывал цены. Он все же околачивался в городе, и однажды, во время облавы на Сухаревке, его прихватил патруль, в котором был Ипат – красногвардеец. По-приятельски он выручил Никона. Угодив вскоре на фронт против чехов, Ипат был ранен в глаз, явился на лечение в Москву, демобилизовался, и Никон поселил его в своём углу. После этого они не разлучались.
Оба были саратовские, но разных уездов. Деревня Ипата находилась под белыми, в деревне Никона была Советская власть. По приезде в Саратов Ипат узнал, что попасть домой нельзя, и уговорил Никона пойти добровольцем в Красную Армию. Никон уступил неохотно – бродячая жизнь осточертела ему, он тянулся домой. Но Ипат обладал беспокойным духом убеждения, и Никон, всегда возражая, поддавался его предприимчивости.
На марше, возвращаясь не раз к рассказу об Ипате и Никоне и наблюдая их, Кирилл напомнил Дибичу когда-то изумившее толстовское разделение солдат на типы. Они отнесли Никона к типу покорных, а Ипата к типу начальствующих. Но к старым чертам русских солдат и в Никоне и в Ипате с очевидностью прибавились новые. Никон был расчётливым мечтателем и покорялся обстоятельствам, чтобы вернее уберечь свою мечту и выйти к ней, при случае, наверняка. Ипат был типом начальствующего с явными особенностями времени – типом начальствующего революционного солдата, именно красногвардейцем, взявшим за воинский образец бойцов-рабочих. Пройдя Карпаты, отступив до Орши, приняв участие в изгнании немцев из Украины и в преследовании мятежных чехословаков, он относился к войне с притязанием понимать её до самого корня и немного сердито, как к препятствию, которое, хочешь не хочешь, надо взять.
Глядя сквозь листву на картёжную дуэль, Кирилл припомнил рассказ Дибича о первой встрече с Ипатом во Ртищеве и попутный разговор о Пастухове.
– Он тоже Хвалынский, – сказал о Пастухове Дибич.
– Но в Хвалынск он не захотел, – заметил Кирилл. – Ипат-то его раскусил. Вы знаете, что Пастухов удрал из Саратова к белым?
– Я знаю, что он уехал…
Дибич не договорил, потом с какой-то виноватой тоской вздохнул:
– Жена у него красавица! Вот вернусь домой – найду себе Асю…
Он застенчиво покосился на Извекова, своротил коня с дороги и ускакал назад – подогнать отстающий от колонны обоз.
Между тем, с лихим вывертом рук хлопая картами по лопате, игроки продолжали переговариваться:
– Был он, брат, такой богатей, – докладывал Ипат, раздвигая зажатый в щепоть карточный веер, – такой богатей, что вымочит в пиве веник, да в бане и парится. Да-а…
– А кралей короля не крой.
– Это я хлопа покрыл… А под светлое воскресенье один раз… так велел мочить веник в роме. Пил когда ром? Нет? Это, брат, тройной шпирт. Сто семьдесят градусов… Так вот. Послал купить рома в ренсковой погреб. Доставь, говорит, прямо на полок… И зажги, чтобы горел. Ром-то. И мочи. Веник-то… Вот ты опять же и выходишь дурак! Со вчерашним седьмой раз.
– Вчерашнее считать, так ты тоже не шибко умный, – сказал Никон, бросая карты и отваливаясь на локоть.
– Я беру чистый баланц. Семь раз. Соображения у тебя не прыткая. Недаром в Москве проторговался.
– А у тебя какая особенная соображения?
Ипат выпрямил ноги, лёг на спину и сказал, взбросив глаза к небу:
– У меня есть всего два соображения. Как бы поохотиться, это первая. А вторая – как бы устроить правильную жизнь.
– Ты устроишь!
– Мы устроим.
– Это как же?
– Это вот как. Что не делится – то чтобы было общее. Скажем – лошадь не делится, тогда чтобы она и твоя, и моя, и ещё чья. Чтобы кажный запахал, забороновал. Это есть соображение.
– У тебя лошадь есть?
– Нет.
– Вот и видно, – оскорблённо сказал Никон и тоже повалился на спину. Подумав, он спросил: – А что делится?
– Что делится, то поровну.
Никон опять примолк.
– Я в городе повидал, – обратился он словно бы к новой мысли, – понимаю, откуда она идёт. Перекроить да перерезать. Перекройщики.
– А почему тебя жить оставили? – совсем неожиданно и свирепо спросил Ипат.
– Остерегался. Кабы не остерёгся, ту же минуту бы – хлоп, и готово! Город мужикам салазки загинает.
– А что ты без города?
– А он без меня?
– Железо на лемеха надо? Сейчас кузнец – в город. Зубья на борону. В город. Обводья на колёса. Опять же в город.
– Это причина торговая. А ручкой вертеть кто будет? Вот она, главная вещь! – хитро сказал Никон.
– Согласие с мужиками имеется – сейчас совместно за ручку. И сразу тебе – полный поворот!
– Совместно! – насмешливо переговорил Никон. – Либо баба в доме голова, либо мужик. Совместно!
Кирилл выступил из кустов, поздоровался. Оба собеседника приподнялись на корточки. Ипат сказал довольно:
– Товарищ комиссар.
– Может, присесть желаете? – конфузливо предложил Никон, растягивая за полу валявшуюся на траве шинель и прикрывая ею карты.
– У нас вышел спор, – живо начал Ипат.
– Брось, – отмахнулся Никон, – нужна наша болтовня!
– Нет, погоди! Как в настоящее время имеется союз пролетариев с деревенской народной беднотой, – без заминки сказал Ипат, переходя на язык, который, по его мнению, был более естественным в обращении с комиссаром, – то Никон сомневается, за кем теперь главная правления будет? Потому как, говорит, либо баба, либо мужик голова, а совместно в одном хозяйстве не получается.
– Есть старая пословица, – ответил Кирилл. – Водой мельница стоит, да от воды ж и рушится.
– Это как понимать? – осторожно спросил Никон.
– Вот и понимай! – тотчас с восхищением вскричал Ипат. – Народ… он все в действие приводит. Но ты его направь на колесо. Направишь неверно, он тебе всю плотину сковырнёт.
– Да ты что вперёд лезешь? Пусть товарищ комиссар объяснят.
– Он верно говорит, – сказал Кирилл. – Направлять должна разумная передовая сила. Такая сила в руках рабочих.
– Видал? – опять торжествующе вмешался Ипат. – Возьми теперь белых. Идут к мужикам, а желают помещиков. Направляют куда не надо. Вот на их голову все и оборотилось.
Он с гордостью уставил почти совершенно белый свой взор на Извекова, ожидая дальнейшего одобрения. Кирилл кивнул ему. Тогда, поощрённый, он задал личный вопрос, как человек, вошедший в доверие: