– Да мы, будьте покойны, – раз-два! – с упоением вскричал Ипат и, то срывая с головы фуражку, то опять кое-как нахлобучивая её, кинулся к обступившим его красноармейцам.
Однако наладить облаву было не так легко. Все стрелки наотрез отказались идти изгонщиками, каждый требовал, чтобы его поставили в цепь.
В деревне мужики тоже упрямились. Когда одному сказали, что, мол, чудак-человек, тебе же будет хуже, если твою корову зарежут волки, он не торопясь сплюнул и ответил:
– А мою уж зарезали.
Началась торговля – кому идти.
– У кого больше скотины, тот пускай и идёт, – говорили бедняки.
– Эка бестолочь, – кричал Ипат. – У кулака убудет – ему не страшно, а ежели у кого одна скотина, с чем он останется?
– На трудповинность положено брать сперва зажиточных, пускай они идут первые и в облавщики.
Вспомнили, что в прежнее время охотники всегда выставляли загонщикам вина. Но тут красноармейцы обозлились: они сами бы не прочь выпить, и – по справедливости – им надо бы поднести за то, что они перебьют зверя, а у мужиков, поди, полны жбаны самогона!
Только ребятишки рвались наперебой в дело, но и здесь не обошлось без раздоров и даже без плача: одних охотники взять соглашались, другим, по малолетству, идти запретили.
Наконец обе партии были готовы – человек до тридцати загонщиков, с палками в руках, и четырнадцать стрелков. Ипат обратился к ним со степенным наставлением:
– Операция будет, стало быть, такая…
Его выслушали, не прекословя. Он брал на себя расстановку номеров, а Никону поручал руководить загоном.
Партии, выступив и миновав березняк, разбились, и охотники пошли влево, загонщики вправо, гуськом, соблюдая полную тишину.
Кирилл шёл по стопам Ипата. На брусничнике кое-кто попробовал присесть, пощипать ягоды, но Ипат, обернувшись, свирепо затряс кулаком. Началось дубовое мелколесье, за ним короткая, по пояс, сосонка, которую приходилось осторожно раздвигать. Потом ступили на сырую почву, сапоги зачавкали, Ипат все оборачивался, тараща глаза, и по безмолвно прыгавшим губам его было понятно, какие избранные поучения читал он нарушителям тишины.
Вдруг на затянутой осокой плешине он остановился, пальцем подозвал Кирилла и указал на маленькие зеркальца ржавой стоячей воды в траве.
– Молодые нарыли себе колодцы, для водопоя, – прошептал он на ухо Кириллу. – Вон по краям когтями нацарапано.
Он долго прислушивался к безмолвию, накренив голову на вытянутой шее.
– Сейчас мы повабим, убедимся, где они, – шепнул он.
Опять, как вечером, он прижал ко рту ладонь и завыл. Медленно наполнял ни с чем не сравнимый звук бездонные мешки и карманы лесной чащи, пока не захватил всего леса, не растёкся и не исчез высоко над макушками деревьев. Долго этот мрачный зов оставался безответным. Затем, как отдалённое эхо, зародился в глубине леса и стал взбираться к небу тягучий отзыв зверя. Это взвыла волчица.
Но странно, – голос шёл совсем не оттуда, откуда ждали его охотники: волчица обнаружила себя у них за спиной, вне круга, который собирались оцепить облавщики. Ипат вытянулся стрункой, напрягая слух, стараясь в то же время сообразить – можно ли поправить дело, и уже понимая, что оно непоправимо, если волчица увела за собой весь выводок.
Тут неожиданно заголосил впереди по-собачьему высокий лай молодых волков, рьяно и вперебой ответивших матери.
– Здесь! – почти вслух выговорил Ипат.
Он не в силах был удержать своего торжества, кровь хлынула к его лицу потоком, и он с усердием закивал товарищам, что все, мол, будет ладно.
Волки лаяли фальцетами с лихим подвыванием, все более забиячливо, и быстро приближались к охотникам, так что многие невольно вскинули винтовки, готовясь их встретить.
– Это они на добычу: мать с добычей, – шёпотом объяснил Ипат.
В этот момент Кирилл щёлкнул затвором. Сухой, не очень громкий металлический треск настолько был чужд естественности природных лесных звучаний, что волки сразу примолкли.
Ипат в необычайном страхе, исказившем его белый взгляд, смотрел на виновника. Кирилл, подавленный, стоял с открытым ртом, и над бровями его заблестел пот. Казалось, минуту Ипат не знал, что делать. Потом он овладел собой и торопливо, но с крайней насторожённостью начал разводить и ставить стрелков на номера.
Цепь заняла линию двух заросших просек, и на самом скрещении этих просек Ипат поставил Кирилла, а рядом – Дибича. Это было верное место: сюда вели (как он выразился) «ихние преспекты» – нахоженные выводком тропы.
Кирилла прикрывала низкорослая сосна. Он нашёл в её мохнатых ветках просвет, дававший необходимую видимость участка. Через этот подзор он стал изучать отдельные коренастые стволы редкого дуба, путаную заросль бузины и столбами подымавшиеся над подлеском золочёные сосны. Ёлок почти не было, но одна, не больше человеческого роста, лежала сваленной около гнилого пня и почему-то надолго остановила внимание Кирилла.
Смущение его прошло, хотя нет-нет да возникал в памяти исступлённый взгляд Ипата, и неприятно мешала мысль, что если облава сорвётся, то овиноватят в этом непременно Кирилла, потому что он щёлкнул затвором.
Он устал держать на весу винтовку и опустил её к ноге. Тишина была нетронутой. Желтоплёкий ремез обследовал ближнюю сосну, вьюном забираясь вверх по стволу. Пискнув, он перелетел на сваленную ёлку, потом умчался в чащу, и за ним погналась стайка таких же юрких птиц, вынырнув неизвестно откуда. У Кирилла похолодели промокшие ноги, он осмотрелся – нельзя ли присесть.
Тогда беззвучие пересёк далёкий выстрел, который будто раздвоился на вздох и присвист, и вздох глухо побежал от дерева к дереву, а присвист удальски махнул в поднебесье.
Не спеша и неровно, точно закапываясь в глубину бора, а потом всплывая к его вершинам, занялись вопли, непохожие на людские. В первую затем минуту можно ещё было уловить визги мальчишек, звонкое «улюлю» мужиков. Но все быстрее, быстрее гиканье, свист, крики, стук палок по деревьям срастались в сплошной вал неподобного гула.
– Улю-у-у-у-у-ууу!..
Загонщики всей лавой двинулись на стрелков.
Тотчас, как сигналом разнёсся выстрел, Кирилл поднял винтовку и, принагнувшись к своему подзору, начал остро разглядывать вдруг точно подменённые новыми кусты подлеска. Всякий сучок, всякий лист сделался изумительно отчётлив, и словно озадаченная неподвижность деревьев была несвязуема со страшным зыком, ломавшим воздух. Чудилось, будто корчуют сразу весь лес, и выдираемые из земли корни и сама земля стонут и вопят от боли.
Упал одинокий выстрел в цепи.
Стон на секунду чуть ослабел, но сейчас же набрал ещё больше отчаянной силы. Кирилл слышал, как в теле его сжалась каждая мышца. И вдруг его словно окатило изнутри студёной водой: справа по цепи, там, где прозвучал одинокий выстрел, открылась беспорядочная пальба.
Было похоже, будто дети захлопали по лопухам свистящими прутьями. И каждый удар по лопуху ожогом отзывался на Кирилле. Он все больнее давил прикладом в плечо и смотрел, смотрел перед собой, боясь моргнуть глазом, так что веки защипало солью выступивших слез.
Тогда под сваленной ёлкой, которая уже привлекала его внимание, под самой звёздочкой её верхушки, мелькнуло светлое пятно. И тут Кирилл как будто оглох: не стало мигом ни шума загонщиков, ни стрельбы винтовок – весь мир вместился и замер в этом пятне.
Лобастая, с широко расставленными куцыми ушами морда волка выглядывала на просеку отливавшими чёрным лаком глазами. Вобрав голову в приподнятые лопатки, зверь чуть заметно крался.
Внезапно он дал лёгкий прыжок, растянув плавное тело над ёлкой, будто перелив себя через неё.
Прицел был взят Кириллом до этого мгновенья, но палец нажал на спуск в самый момент прыжка. Волк взвизгнул вместе с выстрелом. Ещё находясь в полёте скачка, он рванул головой к задней ляжке, словно огрызаясь на преследователя. Потом он упал. Дважды он схватил себя за ляжку, и вырванные клочья шерсти разлетелись от его хрипучего дыханья. Он пополз влево от Кирилла, часто перебирая передними лапами и волоча раненый зад. Иногда он по-щенячьи визжал.