Он ещё больше повернул голову, чтобы посмотреть – кто же его так прижал сапогом к земле.
Он увидел прямо перед своим лицом будто знакомое, но неузнаваемое лицо скуластого человека с раздутыми ноздрями и тяжёлым, подавляющим все черты подбородком. Человек этот, оскаливаясь, кричал ему на ухо:
– Куда тебя? Куда?
Рагозин не понял, что нужно этому человеку, но тут же вспомнил, что это – Страшнов, и почему-то обрадовался, и хотел ему крикнуть в ответ, но не мог, а только прокряхтел кое-как:
– Я сам, – и стал подыматься.
Никогда не испытанной силы боль в ключице и плече принудила его не двигаться.
– Что сам? Несогласный! Сам… – сердито гудел Страшнов, поворачивая его и подсовывая свои руки ему под спину и под колени.
Потом Страшнов поднял его и побежал с ним, как с ребёнком. Рагозин ничего не слышал, кроме толчков боли, от которых мутилось сознание. Страшнов же набавлял шаг, пригибаясь под тяжестью ноши и от ужаса, что не успеет вынести раненого с поля, как настигнут казаки. Топот кавалеристов слышался громче, чем в первый раз, и опять раздались залпы…
Уже почти на берегу Страшнов перехватил санитаров с носилками и затем доставил Рагозина моторным ботом на «Октябрь».
Но корабль был повреждён: снаряд разорвался в кубрике, наспех шла починка рулевого управления мастерами плавучей ремонтной мастерской, пришвартованной к борту. На этой самоходной барже-мастерской нашлась каюта, в которую перенесли Рагозина. Командир дивизиона пришёл к нему, когда судовой врач, осмотрев раненого, доложил, что раздроблена левая ключевая кость, задет нервный узел и нужна операция.
– Вот, видите ли, – снисходительно строго, как положено с больным, сказал командир, – мы вас, голубчик, эвакуируем в госпиталь.
В спокойном положении боль не так люто мучила Рагозина. Он ответил тихо:
– Я вам не подчинён, товарищ командир.
– Мы, голубчик, пять лет кряду воюем. А вы – подчинение!
– Словом… остался.
– Нет, родной. При наличии возможности, обязан эвакуировать. Вас там маленько прозондируют – что к чему.
– Как там… на берегу?
– Зачем – на берегу? На судне госпитальном медики прощупают.
– Дела, говорю… на берегу… а?
– Дела своим чередом. Делами мы займёмся. Вот пока огонь не открыли, мы вас и транспортируем полегоньку.
– Какой огонь?
– Прикрывать будем. Отход прикрывать, голубчик.
Рагозин не сводил взгляда с командира. Глаза его светились лихорадкой. Было явно – у него начался жар. Он потянул голову кверху, но не удержался. Сморщившись, он спросил:
– Отход?.. Страшнов!.. Как – отход?
Страшнов, заглядывавший через приоткрытую дверь, шагнул в каюту.
– Лежи, ладно, – сказал он шёпотом, – все хорошо.
Рагозин стонущим криком оборвал его:
– Что баюкаешь?! Нянька!..
Потом притих и выговорил глуховато:
– Небось выдержу… Чего хорошего, когда отступаем?
– Как чего? – обиженно сказал Страшнов. – От Саратова мы их отжали? За Волгу не пустили? Они у Эльтон-озера ручку было потрясли уральцам. А мы им пальцы-то укоротили…
– Баюкай! – вздохнул Рагозин и прикрыл глаза.
Командир, выходя, шепнул Страшнову:
– Зови санитаров. На бот с правого борта…
Доктор следил, как несли раненого и потом вставляли носилки в люльку, подвешенную на трос лебёдки. Моряки скучились на борту. Зашипел пар, трос медленно натянулся. Страшнов наблюдал, чтобы носилки не сплющило концами люльки.
Рагозин рассмотрел его над собой, чуть приподнял правую руку. Страшнов пожал её бережливо.
– Да, – сказал он.
– Вот так, – ответил Рагозин.
– Да уж ладно, – согласился Страшнов.
Трос натянулся туже, люлька поднялась, и Страшнов стал отводить её за борт.
– Вира, вира, помалу, – негромко сказал он, и моряки передали на ют: «Вира, помалу!»
Уже совсем как оттолкнуть люльку, Страшнов увидел в полутьме, что Рагозин хочет ещё говорить. Он придержал на мгновенье трос.
– Помогай тут, – сказал Рагозин быстро, – чинить корабль…
– Учи волгаря рыбу пластать, – усмехнулся Страшнов.
– Жалко, ты не волгарь!..
– Вира! – громко скомандовал Страшнов.
Он оттолкнул трос и напутственно крикнул опускавшемуся, дочерна затенённому бортом Рагозину:
– У нас в Поморье не хуже волгарей окают! До свиданья, Пётр Петрович! Поправляйся лучше!
– Поправляйся, товарищ комиссар, – разноголосо повторили за ним моряки, перевешиваясь через поручень и глядя книзу, в темноту.
Минуты две спустя бот отвалил и, шумно развернувшись вокруг «Октября», пошёл на середину реки. Огонёк его ещё светился жёлтым пятнышком на воде, когда флотилия открыла стрельбу своей артиллерии, преграждая огневой завесой путь нажимавшим к северу белым.
31
Лиза венчалась с Анатолием Михайловичем в середине сентября.
В ненастные сумерки два извозчика подъехали к Казанской церкви, и Лиза, подбирая белое платье, перешитое из первого её подвенечного наряда, вошла в ограду. На миг проглянула через решётку стальная полоса Волги – все та же, какой Лиза видела её каждую осень, и она удивлённо подумала, что вот так же все ещё течёт непрерывная жизнь прежней Лизы. Она ступала на паперть с этим чувством удивления, что она – все та же Лиза.
Горело несколько тоненьких свечей за аналоем в середине церкви, а по углам было темно. Казалось, что как раз в темноте будет совершаться та тайна, ради которой сюда приехала Лиза, а там, где было светлее, произойдёт что-то очень обыкновенное.
Витя смотрел венчание впервые. Оттого, что мама стояла лучистая и строгая, а Анатолий Михайлович был важен (наверно, чтобы показать, что он теперь Вите отец, а не просто Анатолий Михайлович), Витя не сомневался в праздничном значении церемонии. Но когда, с поднятым венцом над головой, Анатолия Михайловича стали водить вокруг аналоя об руку с мамой, шедшей под таким же венцом, Вите сделалось ужасно весело. Анатолий Михайлович под этой золочёной короной в самоцветных камнях стал разительно похож на царя Николая, и Витя тихонько хихикнул. Его одёрнули. Он обернулся и увидел поодаль двух таких же, как он, мальчишек, забежавших с улицы, которые глазели на Анатолия Михайловича и щерились. Витя попятился, пролез через ряды взрослых, заткнул рот ладонью и дал волю смеху.
Насмеявшись, он заметил, что прислонился к холодноватой каменной колонне. Он немножко отодвинулся.
В полумраке с колонны глядел высокий обнажённый старец, прикрытый до ступнёй белой бородой. Взор его был голоден и жгуч. Витя отошёл ещё дальше. Он чувствовал, что поступил предосудительно. И вдруг его стало беспокоить непонятное и пугающее разноречие между Анатолием Михайловичем в короне и нагим старцем с голодным взором. Весь обряд до конца он простоял в этом беспокойстве и все озирался на святого.
Но в общем свадьба Вите понравилась. Он проехал оба конца на извозчике – в церковь и домой. И там и тут было оживлённо. Среди гостей находились незнакомые Вите люди, приглашённые Анатолием Михайловичем. За столом они скоро развеселились, стали говорить в безглагольной форме:
– А мы её сейчас… вот под это самое…
– Ух!.. Хо-ро-ша-а…
– На чем вы её?
– Ах, на зверобое! Ну, тогда, коне-ечно!
– Калган вот тоже – ух!..
– Куда! Против зверобоя не-е!..
Вдруг – словно шквал налетел на листву – зашумели все сразу:
– Позвольте! – Нет, я сейчас кончу! – Тише! – Одна минутка! – Да ты погоди, так же мы никогда… – А я о чём? Я о чём? – Э, не-е-е, не-е-е!.. Дайте же договорить, так нельзя-а-а!.. Вот то-то и оно!..
Затем шквал пронёсся, листва успокоилась. Гости начали тяжело мигать, разряжать длинные паузы неопределёнными н-н-да-м-м… и низко клонить головы. В эти минуты те, кто умел поораторствовать, проявили глубокомыслие.
– Обратите внимание, – отвечал на спор Ознобишин, чуть дирижируя своей женственной кистью. – Запрет одного деяния всегда поощряет деяние, ему противоположное. Запрещено враждовать – значит заповедано любить. Осуждая жестокость, мы тем самым одобряем милосердие. Теперь представьте наоборот: мы стали преследовать милосердие. Что же получится?
– Беспощадность! – воскликнул один гость, мрачно подняв и снова роняя голову.