Он заносил толстую палку из терновника над серым крупом осла, сухие копыта которого постукивали по гладким камням. Я слышал, как маленькая Джульетта смеялась между корзинками, куда он сажал ее, чтобы взять с собой на рынок. В руках у девочки были тычинки ирисов, собранные на берегу Моттероне; она оборачивалась на дедушкины проклятия и на естественные звуки осла. Так, Бернардо привозил мне плоды и овощи, приберегая для меня самые лучшие среди тех, которые он потом продавал на площади.
Старик, надменный и рассудительный, казалось, гордился моим вниманием, но с того дня, как я перестал интересоваться приближением осла и выбором из корзины того, что мне приходилось по вкусу, он счел себя оскорбленным в своей гордости огородника и мало-помалу сам прекратил выполнение таких обязанностей. С этого времени я его больше не видел и не рассчитывал когда-либо увидеть, потому что он был стар, а годы в его возрасте и тягостны и коварны.
Мои же дни, протекавшие, как я уже говорил, в домашнем одиночестве, оказались для меня, слава богу, особенно плодотворны. Если поле старого Бернардо принесло за это время много прекрасных земных плодов, то мое поле, хотя и в другом роде, было не менее урожайным, потому что, надлежит вам знать, в эти пять лет я из ученика стал мастером своего ремесла.
Должен сознаться, я ощущал от этих быстрых успехов и большую радость, и большой страх. Теперь мне надо было стать достойным подобной удачи и оправдать ее в моих собственных глазах той пользой, которую я мог бы из нее извлечь, потому что наиболее важный долг человека — не тот, к которому его обязывают другие, но тот, который он сам налагает на себя.
С этих пор смутному волнению моих мыслей стало тесно в четырех стенах. Я блуждал по городу, беспокойный и возбужденный; я выходил в поля и старался искать уединения то на берегах Моттероне, то в горах. Я взлезал на их откосы и садился на скалу, а не то, лежа на высоком берегу, слушал, как струится желтая илистая речная вода или трепещут на своих влажных стеблях сухие листья тростников. Молчание камней и журчанье волны поочередно питали мои уединенные размышления.
То, что я вплоть до дня, о котором рассказываю, не посещал вновь ни ферму Рокко, ни ее сосновый лес, было простой случайностью. Прежде я часто бывал здесь. Лес изобиловал дикими голубями, и я любил сбивать их из самострела. В этой стрельбе я достиг большой ловкости. Мои стрелы никогда не пролетали мимо намеченной цели; но я давно уже отказался от этой напрасной игры. Не с подстерегающим взглядом, не с трепетными руками намеревался я сегодня, объятый тоскою, посидеть у красных стволов. Мне хотелось протянуться здесь, закрыв уши и сомкнув веки, и хоть на час усыпить тревогу моей души.
Я достиг виноградника Бернардо. Он поднимался уступами. Спелый виноград свешивался со своих дугообразных подпорок. Я сорвал ягоду с одной из гроздий. Ее теплая и сладкая вялость не доставила мне никакого удовольствия, и я выплюнул слишком сахаристую кожицу. Кто-то засмеялся позади меня. Я обернулся.
Перед большой корзинкой, полной винограда, стояла девушка. Она высоко занесла руку к виноградной кисти и показалась мне одновременно гибкой и сильной. Красота ее тела ощущалась под платьем и рубашкой из простого полотна.
С детства я был настолько внимателен к формам живых существ и вещей, что простаивал долгие часы, наблюдая фигуры, которые образуются облаками, рисуются прожилками камней, намечаются на узелках коры. Я различал в них все, что угадывается, смутное и таинственное, в том, на что мы долго смотрим. Я любил пейзажи, меня интересовали животные. На охоте, даже преследуя их, я любовался их бегом или полетом.
Так жил я, чтобы видеть жизнь. Я изведал войну и любовь. Жест, которым скрещиваются шпаги или соединяются губы, с одинаковою страстью захватывал меня. Однажды моя любовница обняла меня таким очаровательным движением, что мне захотелось запечатлеть воспоминание о нем иначе, чем только в моей памяти. Память людей так неверна, что даже образы, наиболее нежно нас взволновавшие, летучи и недолговечны в ней. Из сознания этой ее хрупкости родилось искусство — из желания придать своими средствами прочность тому, что без их помощи оказывается мимолетным. Я хотел подражать тому, что так прекрасно делают другие. Но увы, я не обладал божественным ремеслом. На бумаге у меня появлялись лишь бесформенные знаки, закреплялись лишь незначащие образы. Я плакал от ярости и бессилия.