Он достал коробку «Казбека», открыл, протянул Орлову. И молча, будто на небывалое диво, смотрел, как тот закуривает — солдат из его геройского прошлого и тоже не хлюпик какой-нибудь: большой, красновато-загорелый, с серо-седым ежиком на голове, в парусиновой куртке, промокшей под мышками, в рабочих обмятых штанах из «чертовой кожи», в запыленных ботинках — номер сорок четвертый, не меньше... Охваченный чувством неизъяснимой близости, Белозеров положил руку на плечо своего офицера, — ну что же, ему не на что было жаловаться — судьба напоследок смилостивилась над ним, послав эту добрую встречу.
— Так куда же тебя отвезти, товарищ майор? — спросил Орлов. — В центр, ты сказал.
Белозеров не смог сразу ответить: он все что-то глотал и не мог проглотить; кадык ходуном ходил у него под кожей.
— В центр... можно и так сказать: в центр, — выдавил он.
Орлов покосился назад, выводя машину на проезжую часть, затем включил счетчик.
— Извини уж, — сказал он. — Если с фонариком ехать, без счетчика, милиционер остановит.
— Ну да, ну ясно, — поторопился сказать Белозеров.
Они пересекли Большую Грузинскую и поехали дальше по неширокой, обсаженной липками Второй Брестской.
— Я, конечно, сам первый виноват... — вновь заговорил Белозеров. — Я не стану увиливать и всякое такое... Но ты знаешь, как бывает... Уступил в одном, в другом — и каюк, и завяз.
Впереди переходили улицу два мальчугана в форменных фуражках с портфеликами, и Орлов сбросил газ. Тут вообще надо было держать ухо востро: машина проезжала мимо школы — красного здания с бледно, по-вечернему, освещенными окнами, в которых мелькали головы ребят, — того и гляди, метнется под колеса какой-нибудь безответственный «пешеход».
— Это само собой: дашь палец, ухватят руку, — проговорил Федор Григорьевич, показывая, что он слушает.
— Во-во... Верно: ухватят руку — и пропал... Я свою вину не перекладываю: не малое дитя, должен был видеть. Но какой же подлый народец! А я словно слепой был, — спеша, продолжал Белозеров, так, точно Орлов все уже знал о нем. — Конечно, я проявил слабость: выпивали вместе... Но я же — по-человечески, а со мной — по-волчьи...
— Понятно, — поворачивая машину на улицу Горького, отозвался Орлов.
— И ничего уже не докажешь. Обложили с четырех сторон. И выход один.
— Выход всегда один, — начал Федор Григорьевич и матюгнулся, вывернув резко баранку.
Справа едва не наскочил на них «частник» в «Волге», и Орлов успел уйти от аварии буквально в последнюю секунду.
— Это само собой — правильный выход всегда один, — повторил он сердито.
— Я и говорю. — Белозеров быстро взглянул на него.
— А неправильных не стоит и считать, — сказал Федор Григорьевич.
— И я говорю, — повторил Белозеров. — Неправильных нечего считать.
Машина выбралась на улицу Горького и покатила вниз в общем потоке. Орлов, не снимая рук с баранки, откинулся на спинку сиденья: здесь он мог дать себе некоторый отдых.
— Я, товарищ майор, Варшавку не забуду, — сказал он. — Пять ночей били в одно место, как кулаком в стену, облились кровью. У немцев там был дзот на дзоте, ледяной вал. И Богданов — комдив — отдал тогда приказ: расчехлить знамена...
— Ага, вот! — выкрикнул Белозеров.
— Я вас хорошо помню, — перешел почему-то на «вы» Федор Григорьевич. — Вы тогда сами вынесли знамя... Мороз ударил, и ночь была лунная, кругом все бело, снегу накануне подвалило. Я как сейчас вижу... Конечно, если б артиллерии нам тогда подбросили, было бы намного легче.
— Помнишь Варшавку? — счастливо закричал Белозеров. — Вместе в эту окаянную пору...
— В окаянную верно, — подтвердил Федор Григорьевич.
Он и сам испытывал сейчас то особое волнение, в котором сплавляются и горесть и торжество, и гордость и скорбь.
Позади осталась площадь Пушкина, вся в неоновых огнях. Машина попала в «зеленую волну» и мчалась без остановок; проплыла справа белая колоннада Моссовета, ниже был уже виден Телеграф с освещенным изнутри голубым глобусом на фасаде.
— Один за всех — все за одного! Что было — было, этого у нас не отнять...
Белозеров оборвал и выпрямился..
«Вот сейчас бы и умереть, — точно осветилось у него в мозгу. — Вот отсюда, и вперед — одно мгновение!..»
— А тебя разве забудешь... — Федор Григорьевич снова перешел на «ты». — Жмешь прямиком на немецкий вал, жмешь, не сгибаешься. Безумие, конечно!
«Почему в тот раз меня не наповал?! — пронеслось в голове Белозерова со всей погибельной искренностью. — И был бы навсегда герой Белозеров, а не вор Белозеров...» Ему померещилось, что сегодня ночью должно произойти только то, что не произошло в свое время, перед вражеским валом. И сегодня же бесследно исчезнет, будет зачеркнуто, смыто, выжжено то, что было с ним потом — его преступление, — оно сделается как бы и не бывшим, не совершавшимся... Не сразу до него дошел вопрос Орлова: