— Не достал фрица Кулагин. А зачем ему был целый фриц? Стрелял бы на дистанции, и все, — проговорил Рябышев с наивным превосходством живого человека над мертвым.
— Мечта у него была, — вмешался в разговор Двоеглазов. — У каждого своя мечта в бою есть...
— Разве не одна у всех? — спросил Петровский.
— Как это может быть? — удивился младший сержант. — Даже фамилии у нас разные... У меня выделяющая: Двоеглазов, а другого зовут просто — Иванов.
Он кинул в костер ветку и отполз от забушевавшего пламени.
— Жизнь у нас точно — общая, а интерес у всякого свой, — продолжал Двоеглазов. — Вот ты, скажем, кем был в гражданке?
— Агроном я. Что с того? — сказал Петровский.
— Значит, твоя забота была за землей ходить...
— У нас земля скупая, — закричал Рябышев. — Мы ее и так и этак, и солями и калиями...
— А у него вот, — Двоеглазов указал на Рябышева, — у него другой интерес. Человек еще молодой, он для себя какой ни на есть принцессы дожидается...
— За фронтовика любая пойдет, — подтвердил Рябышев.
— Видел? — сказал Двоеглазов. — И правильно: за фронтовика пойдет. А я — лепщик. У меня свой интерес. У меня — семейство, жена. Я дочкам намерен полные условия обеспечить.
Он встал на колени и, устремив на Петровского покрасневшие, заслезившиеся глаза, произнес:
— Я считаю — мы богато жить должны. Я хочу, чтоб дочки шоколад ели и персики.
— На здоровье! — весело проговорил Петровский.
— Я немца бью, а сам об семье думаю. И каждый думает, что он себе большую удачу в бою добывает. А получается, что каждый за всех воюет.
«Что же я добываю для себя?» — подумал Уланов, и его будущее как бы засветилось перед ним.
Николай хотел еще слишком многого в самых разнообразных направлениях, затрудняясь избрать что-нибудь определенное. Его предположения в этом смысле пока часто менялись в зависимости от впечатлений, из которых последние были всегда наиболее привлекательными. Но тем не менее все, что ожидало его, было превосходно, ибо он прошел уже через самое трудное. Он подумал о Маше, и его охватило волнение от уверенности в том, как хорошо все будет у него с ней.
— Тебя, конечно, сразу на курорт отправят, — говорил Двоеглазов Петровскому. — Тебе в Сочи надо, на грязи.
— Там, говорят, действительно помогает, — глядя на свои короткие лоснящиеся пальцы, ответил тот.
— Еще как помогает, — подтвердил Двоеглазов. Победа, одержанная только что, как будто перенесла солдат в страну обязательного исполнения желаний. Мир, вчера еще жестокий, покорно ныне простирался перед ними, и они ступали по его зеленым лугам. Нигде люди так много не мечтали, как на войне, и никогда их мечтания не казались такими осуществимыми, как после победоносного боя.
Комиссар лежал недалеко от костра, вытянув в траве тощие ноги, закрыв глаза, так как солнце било в лицо. Заснуть Лукину, однако, не удавалось. Ему хотелось куда-то идти, что-то сделать, о чем-то важном распорядиться, хотя остатки батальона были по приказу выведены на отдых.
Прислушавшись к разговору у костра, Лукин заинтересовался. «Ну что же. Бойцы правы, — решил он. — Родина — это также очень личное переживание. Это сама жизнь каждого из нас, с тем, что было в ней, что есть, что еще не достигнуто». И комиссар вообразил себе свое возвращение после войны в привычный круг людей и занятий. Он с удовлетворением подумал о многих преимуществах, которыми обладал, перед теми, кто не сражался, подобно ему. Тщеславная картина возникла вдруг перед Лукиным. Он увидел себя в шинели, в ремнях, с потемневшей потертой кобурой, поднимающимся по широкой лестнице своего института. Улыбаясь, он долго с удовольствием созерцал это свое восхождение, перемежающееся шумными встречами на площадках. Глаз он не открывал, и солнце, светившее сквозь сомкнутые веки, застилало его зрачки теплым, красным туманом.
— ...В каждом городе бюсты героев должны стоять, — снова услышал он голос Двоеглазова. — Пусть молодежь учится... И дома надо строить просторные, чтобы тесноты не было... Я как вернусь — к председателю района приду. И в кресло сяду. Я без доклада приду. Какие могут быть после войны доклады? Высказывайтесь, скажу, по существу.
— Правильно! — горячо поддержал Уланов.
— Ты его за грудки бери, — посоветовал Рябышев. — Вот так.
Он поднял бронзовые кулаки и радостно оглядел товарищей.
— Зачем же так? — сказал Двоеглазов. — Надо, чтобы грубости этой, между прочим, было поменьше.
Лукин с удовольствием представил себе, как Двоеглазов войдет в кабинет районного начальства, сядет к столу и потребует отчета.