Покинув печальной памяти Даухерико, мы сначала взбираемся на склон, потом спускаемся к Багарейе, в долину Тинкиссо. За отсутствием более интересных наблюдений, я замечаю в этот момент, что Чумуки оставил арьергард и идет в компании с Морилире. Значит, он поссорился с Тонгане? Чумуки и Морилире разговаривают как лучшие друзья в мире. Ну что ж? Тем лучше!
Тонгане, кажется, совсем не жалеет о ссоре с товарищем. Идя позади конвоя, он беседует с маленькой Малик и, по-видимому, очень воодушевлен. Начинается идиллия?
После деревушки Багарейя нас снова встретили заросли, все более и более желтеющие с наступлением сухого сезона, потом опять равнина, простирающаяся до самого Канкана, которого мы достигли вчера, двадцать третьего декабря, и откуда я посылаю эту статью.
Днем двадцать второго, в Курусе, мы перешли Джолибу[44], которую Тассен не считает Нигером. Но в Канкане мы встретили другую, тоже значительную реку, которая сливается с первой, кажется, в восьмидесяти километрах к северу. Может быть, эта река, называемая Мило[45], и есть настоящий, подлинный Нигер? Тассен с довольно презрительным видом уверяет меня, что это не так, но не объясняет почему. Впрочем, мне все равно.
А приключения? — спросите вы. — Неужели в продолжение этих девяти дней ничего не случилось?
Ничего или почти ничего!
Я могу рассматривать свою записную книжку в лупу, но нахожу там только два факта, заслуживающих внимания. Первый незначителен. А второй… Черт побери, я не знаю, что думать о втором.
Но, впрочем, сначала расскажу о первом.
Три дня спустя после того, как мы оставили Даухерико, мы ехали мимо довольно хорошо возделанных полей, — знак того, что приближаемся к деревне. Вдруг туземцы, встретившиеся нам по дороге, стали выказывать явный страх и пустились в бегство.
— Марфа! Марфа! — кричали они, работая ногами.
«Марфа» означает ружье на языке бамбара. Мы сначала не поняли смысла этих восклицаний. Чтобы не пугать негров, капитан Марсеней еще в самом начале путешествия приказал своим людям спрятать ружья в чехлы из бурой кожи, не похожие по форме на оружие. На виду не было ни одного ружья. Откуда же этот ужас негров?
Мы напрасно ломали себе голову, когда услышали металлический грохот, сопровождаемый негодующими воплями Сен-Берена.
— Мошенники! — яростно кричал он. — Они бросают камни в мой футляр для удочек. Они погнули его. Подождите! Подождите, негодяи!
С огромным трудом удалось помешать ему преследовать нападавших, и даже понадобилось вмешательство мадемуазель Морна. Негры, видя, как его красивый никелированный футляр сверкает на солнце, приняли его за ствол ружья. Отсюда и их страх.
Чтобы избежать повторения подобных инцидентов, которые могли вовлечь нас в скверную историю, Барсак попросил Сен-Берена спрятать свою блестящую штуку в багаж, на спину осла. Но упрямого рыболова никак не удавалось убедить; он заявил, что ни за какие блага в мире не расстанется с удочками. Сумели добиться лишь того, что он закутал никелированный футляр в лоскут материи, чтобы скрыть его блеск.
Ну и чудак мой друг Сен-Берен!
Другой случай произошел в Канкане, куда мы прибыли утром двадцать третьего, с запозданием на двенадцать часов по причине нового бегства Морилире: он исчез двадцать второго, во время второго дневного привала. Пришлось его ждать до следующего утра, когда наш проводник оказался на посту и занялся отправлением каравана, как будто ничего не случилось. На этот раз он уже никак не мог отрицать своего отсутствия. И Морилире не терял времени на бесполезные отговорки. Он объяснил, что ему пришлось вернуться на место предыдущей стоянки, где он забыл карты капитана Марсенея. Капитан его крепко выругал, тем дело и кончилось.
Я не упомянул бы об этом событии, если бы Сен-Берен не попытался его преувеличить. Мучимый бессонницей в эту ночь, он будто бы видел возвращение нашего проводника и под большим секретом сообщил капитану Марсенею, что Морилире вернулся не с запада, откуда мы пришли, а с востока, то есть со стороны Канкана, куда мы направляемся и где он не мог искать никаких забытых вещей: следовательно, наш проводник лгал.
Такое сообщение, быть может, заслуживало бы внимания, если бы оно исходило не от Сен-Берена. Но Сен-Берен! Он так рассеян, что легко мог спутать запад с востоком.