Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов. Они бросили свое просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.
Увлеченные примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго[35] с вашим покорным слугой в качестве партнера. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки, и, в то время как господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.
Но нет такой хорошей шутки, которая не кончалась бы. После пяти минут суматохи мы выдохлись и были принуждены остановиться. Мадемуазель Морна смеялась до слез.
Вечером того же дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершен проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким вещам я уже привык, нескромность — маленький грех репортеров.
Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.
Мадемуазель Морна говорила со своим слугой Тонгане, тот отвечал на фантастическом английском языке, который я подправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивала Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спросила:
— Как ты, ашантий…
Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.
— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.
Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна. Тонгане отвечает:
— Это после дела Бакстона…
Бакстон? Это имя мне о чем-то говорит. Но о чем?
Продолжая слушать, я роюсь в памяти.
— Я служил в его отряде, — продолжает Тонгане, — когда пришли англичане и стали в нас стрелять.
— Знаешь ты, почему они стреляли? — спрашивает мадемуазель Морна.
— Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.
— Это все верно?
— Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.
— И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? — настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.
— Нет, не сам, — отвечает Тонгане. — Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.
— Он долго был с вами, этот другой белый?
— Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.
— Где вы его встретили?
— В зарослях.
— И капитан Бакстон принял его?
— Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.
— И, без сомнения, все жестокости начались с этого дня?
Тонгане колеблется.
— Я не знаю, — признается он.
— А этот белый? — спрашивает мадемуазель Морна. — Ты помнишь его имя?
Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.
Мадемуазель Морна спрашивает снова:
— И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?
— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.
Я слышу приглушенное восклицание.
— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел наконец в Тимбукту, как раз тогда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, отправился в Сенегал, где вы меня встретили.
После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:
— Итак, капитан Бакстон умер?
— Да, госпожа.
— И ты его похоронил?