Очаровательные жилища!
Во «дворце» нам был устроен официальный «прием». Он состоял в том, что мы преподнесли Пинтье-Ба подарки, впрочем не имеющие никакой цены: куски дешевой материи, висячие замки без ключей, старые кремневые пистолеты, нитки, иголки.
Буквально очарованный этими великолепными подарками, дугутигуи дал сигнал начинать «там-там».
Сначала музыканты прошли по деревне, играя кто на бодото — трубе из рога антилопы, кто на буроне (тоже труба из слонового клыка), а кто на табале, что означает по-французски барабан. Два человека несли эту табалу, а третий колотил по ней дубинкой, название которой «табала калама». По этому случаю капитан Бингер справедливо замечает, что слово «калама», по-видимому, происходит от слова «каламус»[52] и что, следовательно, «табала калама» буквально означает: «перо, чтобы писать на барабане».
При звуке этих фантастических инструментов бобо собираются на площади, и праздник начинается.
Появляется суданский полишинель[53], мокхо мисси ку, и пляшет с гримасами и ужимками. Он одет в трико из красной материи и украшенный коровьими хвостами колпак, с которого ниспадает лоскуток, закрывающий его лицо. Он носит на перевязи мешок, наполненный гремящими железками; каждое его движение заставляет бренчать бубенчики и погремушки, прикрепленные к его лодыжкам и запястьям. Концами коровьих хвостов он щекочет лица зрителей.
Когда он окончил свои выходки, которые, казалось, очень позабавили Пинтье-Ба и его приближенных, эти последние, по знаку вождя, зарычали как дикие звери, что, по моему мнению, должно означать единодушные аплодисменты.
Когда водворилась тишина, Пинтье-Ба приказал принести зонт, украшенный раковинами и амулетами, и не потому, что он в нем нуждался, но потому, что у дугутигуи будет недостаточно важности, если над его головой не будет широко раскрыт зонт — символ его власти.
Тотчас же начались танцы. Мужчины, женщины и дети образовали круг, колдуны ударили по своим табала, и две танцовщицы расположились на противоположных сторонах площадки. После трех быстрых пируэтов они устремились навстречу друг другу, но не лицом, а спинами и, сошедшись, оттолкнулись изо всей силы.
За этими двумя танцовщицами последовали другие, и наконец все присутствующие, испуская дикие крики, начали бешеную карусель, перед которой наши самые вольные танцы кажутся очень вялыми и скромными.
Танцы закончились процессией. Бобо маршировали перед Пинтье-Ба, распевая хором в сопровождении оглушительного шума табала, труб и тростниковых дудок, резкие звуки которых раздирали уши.
Наступил час обеда, и началась кровавая оргия.
На площадь принесли дюжину баранов, заколотых в хижинах. От дерева к дереву туземцы натянули длинные веревки и окружили ими квадрат, посредине которого женщины нагромоздили сухих сучьев. Потом, вооружившись ножами, негры ободрали животных и разрезали на куски, а женщины подвесили куски к веревкам: в то же время был зажжен костер.
Когда баранина достаточно изжарилась, Пинтье-Ба подал знак; негры бросились на мясо, расхватали его и начали рвать зубами. Зрелище было отвратительное.
— Это людоеды! — вскричала мадемуазель Морна, вся бледная.
— Увы, да, мое дорогое дитя! — ответил доктор Шатонней. — Но еда — единственное удовольствие этих бедняг, у которых всегдашнее страдание — голод.
Чувствуя отвращение, мы не замедлили возвратиться в свои палатки, а у негров праздник продолжался допоздна; почти всю ночь мы слышали доносившиеся до нас крики.
2 февраля. Мы все еще в Кокоро, где нас задерживает рана Сен-Берена. Дядя-племянник (я решительно называю его так) не может держаться на лошади.
3 февраля. Все еще Кокоро! Весело!
4 февраля. 6 часов утра. Наконец отправляемся.
В тот же день, вечером. Фальшивый выход. Мы еще в Кокоро. В это утро, на рассвете, мы распрощались с нашими друзьями бобо (заводишь друзей где придется!). Вся деревня на ногах с дугутигуи во главе, и на нас льется поток пожеланий: «Пусть ньялла (бог) поведет вас в добром здоровье!», «Пусть даст вам гладкий путь!», «Пусть пошлет вам хороших лошадей!». Услышав последнее пожелание, Сен-Берен делает гримасу: его рана еще дает себя чувствовать.
Мы кладем конец этим изъявлениям чувств, и колонна трогается.
Она трогается, но не продвигается. Это еще хуже, чем в Кокоро. Явное нежелание двигаться вперед. Каждую минуту останавливается один из носильщиков, и его приходится ждать, или падает вьюк с осла, и его надо водворять на место. К десяти часам, к моменту остановки, мы не сделали и шести километров.