— А по телевизору тогда, как нарочно, показали французский фильм «Трое мужчин и младенец в люльке», и там они пошли в магазин и за пять минут купили для ребенка одноразовые подгузники и всю одежку, и питание, много коробок разного детского питания. А у нас тогда был один виталлакт, и то мы его заказывали, иначе нам бы он не доставался, и еще я каждый день ходила в детскую кухню при поликлинике, и там мне давали немного творога и маленькую бутылочку кефира, я и по сей день день не знаю из чего их там делали. А здесь вы видели, сколько детского питания и огромные пачки этих одноразовых подгузников, о которых мы и мечтать не смели. А соски, видели какие красивые яркие бутылочки? А соски уже натянутые на пробочки с отверстиями и точно такими как нужно? А еще сверху крышечки, чтобы не пачкались? Ну, почему, почему мы были лишены всего этого? За что мы так провинились?
— Так, Белла, хватит, перестань, — прикрикнул на нее Саша, видя, что она опять готова зарыдать. — Мы уже оттуда уехали, и теперь у нас тоже все будет.
— А кто нам вернет все эти годы мучений? Кто?
— Ничего нам не надо возвращать, мы еще молодые, у нас впереди времени хватит, чтобы забыть все это и жить нормальной жизнью, — уже мягче сказал ей муж.
— Да, Беллочка, — подхватила Рита, — Вы еще молодые. Вот подождите, годик-другой, устроитесь, начнете работать, и заведете еще одного ребенка, вам ведь девочка нужна же. Вот ей и будете все покупать, и все будет у вас как в этом фильме. Так что не расстраивайся, все еще у тебя будет.
— Точно, она права, заведем себе еще и дочку, — Саша обнял жену и подбадривающе ей улыбнулся. Та в последний раз судорожно вздохнула и понемногу успокоилась.
В автобусе Пашка вдруг всех удивил неожиданной наблюдательностью. Когда они ехали в прошлый раз, то время от времени слышали какие-то короткие звонки, но сколько ни вертели головами, не могли понять, откуда они раздаются. А теперь вдруг Пашка сказал.
— А я знаю, откуда звоночки. Это все нажимают на вот эти кнопки, — и он показал на большие кнопки, укрепленные на маталлических стояках рядом сидениями. Они пригляделись и точно, время от времени кто-нибудь из пассажиров нажимал такую кнопку и раздавался короткий звоночек. А еще они теперь увидели, что после звоночка перед водителем красным светом вспыхивала укрепленная наверху табличка со словом «ацор» на иврите, конечно. Сначала они не могли понять для чего это, слово было им незнакомо, и что оно значило, они не знали. Потом они заметили, что после остановки, слово гасло, а потом его кто-нибудь снова включал. А на остановке этот кто-нибудь вставал и выходил.
— Ну, все понятно, — Юра откинулся на сидение с умным видом, — Это звонят, чтобы автобус остановился на остановке. Если никому не надо выходить, и на остановке никого нет, он просто проезжает мимо, не тратя даром времени. Здорово, да?
— Ты видал, какие они здесь экономные. Свет в подъезде даром не горит, на остановках даром не останавливаются. Молодцы, — восхитились и все остальные.
— А что ж вы хотите, мы же здесь все евреи, у нас головы работают, — вдруг скрипучим голосом и с заметным акцентом отозвался старик, сидящий сбоку от них и давно уже с интересом на них посматривающий. — А вы что только недавно приехали?
— Вчера приехали, — честно ответили они, и старик неизвестно почему очень обрадовавшись такому ответу, тут же принялся на иврите объяснять всему автобусу, кто они такие. Услышав это, остальные пассажиры тоже почему-то обрадовались и начали немедленно это обсуждать, время от времени прерываясь и задавая им вопросы типа «Ну, вэ эйх баарец? Охель тов?»
Через десять дней они уже по горло были сыты этими вопросами, так как не могли пройти по улице и двадцати метров без того, чтобы их не остановили какие-нибудь совершенно незнакомые израильтяне и не задали одни и те же три вопроса «Кама зман атем баарец? Эйх ба арец? Охель тов?»
Вначале, стараясь угодить останавливающим их приятным людям, они честно во всем отчитывались, да, мы в Израиле три, четыре, пять и так далее дней, в Израиле хорошо, еда хорошая. Потом это стало им надоедать, потом просто раздражать, особенно, если, выслушав их, те удовлетворенно кивали головой, а затем прибавляли «Вэ бе Русья эйн охель». Почувствовав себя даже в какой-то степени униженными этим заключением, они стали пытаться протестовать и заявляли, что бе Русья таки-да есть охель, если они не умерли там от голода, но их просто не слушали, а удалялись, продолжая сокрушаться, что бе русья эйн охель.