♦ Она была первая читательница его стихов, первый его судья. Она была для сына больше, чем мать. Пра. Это имя звучало для него и как Прародительница, и как Мудрость, и как Правота, как Жизнь. •
Надо было видеть их, бредущими по плоскому коктебельскому берегу,*— его в лиловом хитоне, в сандалиях на босу ногу, с высоким посохом аттического пастуха, в диадеме, украшенной коктебельскими сердоликами, и ее, кипарисовую, негорбящуюся старуху, одетую по-мужски в черные шаровары, сжимающую в тонкой сухой руке такой же, как у него, пастушеский посох. И совсем не казались они диковинными среди обставших их светящихся синих гор на зернистом цветном берегу Коктебеля. Диковинными тогда в Коктебеле были не их одежды, а наши обычные, городские пиджаки, брюки, ботинки. Диковинным был тогда Вересаев в пиджачном костюме, а не Волошин в хитоне древнего грека.
Когда Пра умерла, на ее похороны с гор пришли ее друзья — пастухи-татары. Сейчас в Коктебеле редко кто вспоминает Прародительницу Коктебеля. Легенды о ней ненадолго пережили ее.
III
Как-то на улице в Феодосии Волошин остановил меня со словами:
— Только что одна очень хорошенькая девушка спрашивала, не видел ли я вас сегодня.
Лукаво улыбаясь, он назвал имя девушки, которая впоследствии стала моей женой. Он был знаком с ее семьей старых феодосийцев, бывал у них дома.
Девушка эта одно время жила в Отузах в виноградной долине у моря за Карадагом, верстах в тридцати от Феодосии. Я ходил к ней пешком из города. Коктебель лежал почти на середине пути. Правда,»в ту пору из Феодосии в Коктебель мы отправлялись обычно не по шоссе, не тем путем, по которому ныне путешествуют курортники на машинах. Мы шли напрямик — вверх-вниз, вверх-вниз по холмам, но молодые ноги выдерживали. Это была дорога Волошина,—он ходил ею из своего Коктебеля в город, и мы назвали ее «дорогой Макса». Это была та самая дорога, которую некогда он воспевал в своих стихах:
Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель... *
Признаться, я никогда не чувствовал эту дорогу, пахнущую мятой и чабром, как скорбную. Никогда голубой и торжественный, как орган, Коктебель мне не казался безрадостным. Ни тогда, когда мне было 20 лет и я шагал по горам к девушке в виноградниках Отузской долины, ни теперь, в старости, которую не променяю даже на свои юные годы. Не дорога, которой Волошин шел, была скорбной, и не Коктебель безрадостным. Скорбным было душевное состояние поэта, когда однажды он шел своей любимой дорогой, и безрадостным было его тогдашнее возвращение в Коктебель.
По пути в Отузы я обыкновенно ночевал у Волошина.
На второй этаж дачи-корабля, где он жил, вела крутая, в два марша наружная лестница. По ней из палисадника перед дачей поднимались на балкон, а с балкона был ход в переднюю. В передней налево вход к Пра, направо к Максимилиану Александровичу. Его половина была двухъярусной. В нижней части — мастерская в форме урезанного с одной стороны овала. Закругленная часть — нос корабля! — выходила прямо на море.
Запах моря и солнца, звон гальки, нередко шум волн наполняли мастерскую поэта и художника. У закругленной застекленной стены стоял большой некрашеный стол. Здесь Волошин обычно писал свои акварели. Море шумело за его спиной.
В противоположном конце мастерской под широкими антресолями, на которые поднимались по очень узкой лесенке, Волошин устраивал на ночлег гостей.
Я ночевал у него много раз, но соседей у меня никогда не
случалось. Всегда в этом двухместном углу под гипсовым бюстом древнеегипетской царевны Таиах я бывал один. Иногда Волошин отводил мне для ночлега какую-нибудь пустовавшую комнату — «каюту» своего корабля. Однако чаще всего я ночевал в его мастерской.