Максимилиан Александрович укладывался обычно на антресолях — там стояла его тахта.
Это был удивительный странноприимный угол, как все было удивительным в этом корабельном доме поэта. Две лежанки, мягкие, покрытые каждая зеленым бархатным покрывалом, были разделены узким проходом.1 В глубине прохода у изголовья возвышался большой белый гипсовый бюст царевны — богини Таиах.
Бюст этот — слепок, а подлинник хранится в музее в Каире. Волошин когда-то работал в музее — то ли производил опись, то ли делал по заказу музея рисунки. За работу ему причитались деньги. Он отказался от денег и попросил вознаградить его слепком бюста царевны.
У него есть стихи, посвященные этой царевне:
Ты живешь в подводной сини Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей пустыне Расцветают вечно сны.
Мы друг друга не забудем.
И, целуя дольний прах,'
Отнесу, я сказку людям О царевне Таиах.
В другом стихотворении он называет ее «царевной солнца Таиах». Вблизи этой царевны солнца я провел в его мастерской много ночей, v
Он охотно и много, часто до глубокой ночи, читал стихи. Чаще чужие, нежели свои. Читал не так, как было принято У большинства молодых. Ничто в его чтении не напоминало манеру чтения Мандельштама — манеру, которой, кстати сказать, мы, молодые, изо всех сил подражали. Он не скандировал. Слово в его чтении было осязаемо, как скульптура, четко, как вырезанное гравером на меди. Это было скульптурное и живописное, а не музыкальное чтение.
Он в той же манере читал и по-французски. Пожалуй, в манере читать стихи русских поэтов, в том числе и свои, он шел °т Французов.
В Феодосии он останавливался в доме художника Латри,
внука Айвазовского. Когда-то это был дом Айвазовского, и картинная галерея знаменитого мариниста примыкала к дому. Как-то я пришел к Волошину в этот дом. Он усадил меня за стол, на котором лежали кипы книг. Я машинально потянулся к одной из них, раскрыл — и вздрогнул. Это было первое издание «Вечерних огней» Фета с дарственной надписью: Фет —■ Айвазовскому!
Волошин читал мне стихи Гюго по-французски. Читал много и потом долго говорил, как это нелепо, что в России знают главным образом Гюго-романиста, в то время как Гюго-поэт еще выше, еще значительней, чем Гюго-романист.
Его переводов Гюго не помню. Не знаю, переводил ли Волошин Гюго. Но * волошинские переводы Верхарна, несомненно, лучшие переводы Верхарна на русский язык. Он поистине сумел на время стать Эмилем Верхарном, не переставая оставаться Волошиным:
В равнинах Ужаса, на север обращенных,
Седой Пастух дождливых ноябрей Трубит несчастие у сломанных дверей —
Свой клич к стадам, давно похороненным. * -
Как бы рано я ни просыпался, заночевав у Волошина,— проснувшись, я заставал его бодрствующим. Он либо наверху, на антресолях, уже возился с книгами и, перегнувшись через перила, говорил: «С добрым утром», либо сидел внизу за столом и писал свои акварели.
• Он писал их много, с увлечением, вдохновенно и с таким же мастерством, с каким писал стихи. В последние годы небольшие выставки его акварелей изредка открывались в Москве, вызывали большой интерес и множили ряды его почитателей. В сущности, почти все они об одном и том же — о мудрости и красоте близкой ему киммерийской земли и неба над ней. Такого малого куска земли и такого малого участка неба над ней! Но в этих малых кусках земли и неба зоркий поэт и художник видел неисчерпаемые миры! В какой-то мере эти несколько условные, с графической четкостью выписанные пейзажи, в которых камни дышат и облака поют, сродни полуфантастическим пейзажам известного художника Богаевского, чьи работы давно уже нашли место в залах Третьяковской галереи. Константин Федорович Богаевский, друг Максимилиана Волошина, жил и работал в Феодосии очень давно и близко дружил с Волошиным, был с ним на «ты». Богаевскому некогда был посвящен специальный номер «Аполлона» — c i репродукциями его картин и превосходной статьей о нем, даписанной Максимилианом Волошиным. #
. С Богаевским в Феодосии я мало встречался, вероятно не более десятка раз. Помню уже седеющего красивого мужчину в элегантном сером костюме с галстуком-бабочкой, всегда милостивого к нам, молодым. После освобождения Крыма он много помогал нам в собирании и сохранении произведений искусства и старины.
Отношения Волошина и Богаевского были трогательно дружественны. Какая-то взаимная нежность в их обращении друг к другу сочеталась с таким же взаимным глубоким уважением. Словно каждый считал другого своим учителем. *