Пока часть кочегаров и матросов дурашливо вымахивала фуражками, матрос Русланов объяснял тем временем остальной части команды причины появления миражей на суше и на море.
Когда Русланов заявил, что на небе появляются даже тени судов, идущих иногда далеко в море, все сейчас же забегали глазами по небесному простору с надеждой, не покажется ли где на небе тень какого-нибудь, хотя бы и далеко идущего, судна.
Второго судна на небосводе не оказалось, но далеко на севере засерело, чуть вздрагивая, длинное подобие облака, мало, однако, напоминающее его своей формой.
Прекратив разговоры и пристально всматриваясь вместе с командой на подобие облака на севере, Русланов вдруг весело воскликнул:
— А вы знаете, ребята, что это такое?
— Что?
— Это остров! Мираж далекого острова!
— А верно! — выкрикнул еще кто-то.
— Вы глядите лучше… Это Сокотра, — пояснил переставший махать уже шапкой Матисен.
После пояснения Матисена, почти перед каждым предстал вдруг в воображении подлинный вечно залитый солнцем, довольно большой и почти совершенно лишенный всякой растительности скалистый остров Сокотра.
Мимо этого острова, как по одну, так и по другую его сторону всегда шли суда из Азии и Австралии в Европу, и из Европы — в Азию и Австралию. Безмолвно вглядываясь теперь в опрокинутый над океаном довольно знакомый профиль опрокинутого острова, команда жадно искала возле призрачных берегов его хоть малейший намек на движущееся куда-нибудь судно.
— Вот и близок локоть, да не укусишь, — заметил стоявший рядом с командой боцман.
Боцману никто ничего не ответил, а кочегар Лагунин вслед за боцманом глубокомысленно заявил:
— Да, мираж острова интересен, а вот если бы это был мираж не острова, а более близкий мираж какого-нибудь парохода, так я уверен, что он помог бы нам спастись…
Все с недоумением и вопросительно повернулись к Лагунину.
— Как же мираж помог бы нам?…Как же мы могли бы спастись? — с беспокойной надеждой на что-то разом почти спросило у Лагунина несколько человек.
— Вы как думаете? — обратился вдруг Лагунин к Русланову и Матисену, как к наиболее компетентным особам в природе миражей, — вы как думаете: если бы мы видели сейчас в стороне мираж какого-нибудь парохода, с этого парохода могли бы видеть мираж нашего «Юга»?
— Вполне даже, — авторитетно ответил Русланов.
— А если бы мы начали с «Юга» семафорить и призывать о помощи, могли бы на миражном судне заметить наши сигналы?
— Пожалуй…
— Ну вот и все, что я хотел и знать и сказать, — заключил Лагунин.
Фантастическая, но вполне, при удобном случае, способная быть реализованной идея Лагунина стала вдруг всем ясной. Все живо и разом опять заговорили.
— Эх, твоими бы устами, Алеша, да мед пить!
— Хорошо придумано, Алеша, да не на сегодня…
— Ну что ж! Подождем тогда до завтра, — улыбаясь, ответил всем Лагунин.
— Правильно, Алеша! Подождем… Времени у нас хватает.
К двенадцати часам дня или от уплотненного парами воздуха, или от течения призрачное отображение судна над головою и острова на северном склоне небосвода, мелко дрожа, начало расплываться в воздухе и, наконец, совершенно растаяло.
Видение исчезло.
Пришедший от рубки под капитанским мостиком матрос мерно пробил на баке двенадцать часов дня.
— Обедать, ребята! Обед остыл! — громко выкрикнул один из матросов, и все один за другим полезли по двум трапам с бака на палубу.
Улегшись опять на трюмах под тентами, команда долго делилась впечатлениями от миража и все очень жалели, что ни у кого не оказалось фотографического аппарата, чтобы заснять это явление.
— А можно ли заснять мираж? — спросили у Русланова.
Русланов ответил, что он этого не знает. То же самое ответил и Матисен, когда спросили об этом у Матисена.
Порядочно уставши от волнующих событий этого дня, команда до вечера почти спала, а вечером, после заката солнца, все долго сидели в темноте на трюмах и негромко припоминали вслух все, что знали или слыхали когда-нибудь о гибели судов и гибели на них людей от голода или эпидемий.
Из клочьев коллективных припоминаний выяснилось с трудом, что кое-кто слыхал, а кое-кто читал когда-то о гибели судов и частичной гибели людей на них от голода и от морозов, но преимущественно в северных морях. О гибели судов в тропиках и гибели людей на них от голода никто никогда не читал и не слыхал. Из всех припоминаний о гибели судов и команд на них в Арктике наиболее памятной всем была гибель «Жаннетты», и о ней долго в этот вечер говорили.
Услыхав из разговоров, что команды некоторых судов, оставшись без пищи, ели иногда кожу обуви, Хойда вдруг оживился.
— Как? Разве с ботинок можно есть кожу?
— Можно и железо грызть, если кушать хочешь, а не то что кожу, — ответили ему.
— Кожу есть можно, но сыт ли будешь от нее — вот вопрос.
— Если так, сейчас иду, режу ботинки и ем!
Под смех команды Хойда слез с трюма и направился в слабо освещенный керосиновой лампой кубрик.
Минут через пять он вышел из кубрика, молча сел в стороне немного от команды и усиленно начал что-то жевать. Команда, притихши, прислушивались к усиленному и как бы демонстративному чавканью Хойды. Один из кочегаров всё-таки не вытерпел и посоветовал:
— Ты бы хоть присолил её немного…
— Иди ты к чертовой матери! — огрызнулся на него Хойда. — Сам знаю. Не дурак.
На эту реплику Хойды кое-кто осторожно засмеялся, а остальные рассудительно промолчали. У многих появилось вдруг сомнение: а что, если вправду в хромовой коже есть какой-нибудь вкус? Вот жует же Хойда и как будто с аппетитом. Однако дальше этих рассуждений никто не успел придумать что-нибудь, так как все сомнения Хойда постарался неожиданно рассеять. Моментально перестав вдруг жевать кожу и чуть-чуть прислушавшись к настороженному молчанию команды, он вдруг злобно выкрикнул:
— Вы что это, дурака валяли, когда говорили, что кожу можно есть, или это было в самом деле?
Этот вопрос так озадачил всех, что никто не знал, что сказать бедному Хойде. Только спустя минуту кое-кто на этот выкрик Хойды глухо засмеялся, а масленщик Альбенко с соблазняющей улыбкою в голосе ответил:
— Ну и глуп же ты, Хойда, сивый мерин. На кой черт ты кому сдался, чтобы с тебя смеяться… Как будто сегодня до смеха.
— Ложись, Хойда, и спи, — с наставительной и отечески покровительственной ноткой в голосе предложил Бородин. Поняв, что над ним никто не смеялся, Хойда, умерив раздражение, уже более спокойно начал плеваться.
— Тьфу, тьфу, стерво собачье! Не ел я её век и есть не буду. Издохну, повешусь, ну а такой гадости в рот не возьму больше.
Плюясь и ругаясь, он направился к крану на кухне полоскать пресной водой рот. Когда минут через пять Хойда вернулся к трюму, там уже было тихо. Отыскав в темноте свою постель, Хойда с тяжелым вздохом молча опустился на неё, и на судне замерли все признаки жизни и движения.
Абсолютно мертвая ночная тишина водворилась на неподвижном судне. Ни шелеста, ни шороха, ни звука.
Тишина эта напоминала вечную тишину гроба. И хотя никак не хотелось думать и предполагать, что люди «Юга» обречены, быть может, на голодную смерть, в воображении невольно все же представлялся еще более мертвенно затихший и обезлюдевший «Юг», а на нем всюду или скелетоподобные трупы людей, или сверкающие белизною костей скелеты.
Мысль, что это может быть, что в нашем положении, при наличии создавшихся условий, мы неуклонно день за днем неотвратимо идем к этому, пугала до холода в груди и заставляла прочие мысли упорно работать над тем, каким же образом, наконец, хоть немного продвинуться куда-то вперед или найти что-нибудь на пищу хоть на один день, хоть на один раз.
До мыса Гвардафуй было немного больше ста пятидесяти километров. Если бы был хотя бы небольшой, балла в два-три попутный ветер, то к мысу можно было бы, запасшись пресной водой, идти под парусами на шлюпках. Идя по три-четыре километра в час, мы могли бы за двое суток свободно добраться до берегов Африки, до Сомали. Но ветра, как назло, не было, а рисковать идти на веслах с обессилевшими людьми было более опасно и рискованно, чем сидеть и ждать смерти на «Юге». Об этом не раз поговаривали уже, об этом не раз думали, но думы эти не спасали, а лучшего чего никто не мог придумать.