— Откуда ты знаешь? — спросил кто-то. — Во сне видел, что ли?
— Не во сне, а знаю. Хорошо знаю, что утонул, и знаю даже, от чего, и это очень просто, — упорно твердил Олаф.
— Ни черта ты не знаешь, — недовольно буркнул опять кто-то. — Пятьдесят душ до сих пор ничего не придумали, а вот он… С твоей головой…
— А вот все равно знаю, — не унимался Олаф. — Вы все пятьдесят душ и все дураки, а я вот знаю.
— Да говори уж, умный, говори, черт с тобой.
И Олаф не спеша и безобидно спросил вдруг:
— Вы слыхали когда-нибудь о лунатиках?
— Слыхали, — с изумлением от догадки ответили чуть ли не все кочегары.
— Ну так вот: если он был лунатиком, так он мог лазить везде. Мог ходить по планширу и, конечно, мог свалиться за борт. Я думаю, что с ним так и случилось…
Эта мысль Олафа показалась всем настолько правдоподобной, что сперва никто не нашелся что сказать, все только с удивлением смотрели на губатого Олафа.
— А ведь губатый черт, похоже, что и правду говорит, — нарушил молчание, как бы очнувшись от удивления, кочегар Ростов.
Вслед за Ростовым заговорили все. Начали припоминать вдруг и рассказывать эпизоды о лунатиках, соглашаться с тем, что индус действительно мог стать жертвой лунатизма, и удивляться тому, что никто не догадался подумать об этом раньше. Через каких-нибудь полчаса догадка Олафа стала достоянием всего судна и все, казалось, были даже рады тому, что все вдруг разъяснилось так неожиданно просто.
Только вернувшийся с вахты вечный скептик Бородин, выслушав новые предположения об исчезновении индуса, подумав немного, спокойно заметил:
— Чепуха все это… Если бы была лунная ночь, то это могло еще быть, а луны ведь нет уже несколько ночей… Лунатики бродят при луне только.
Это спокойное и авторитетное заявление Бородина как бы отрезвило всех от возбуждения и опять повергло в бестолковщину и путаницу прежних никого не удовлетворяющих предположений. Олафа за то, что так неожиданно подвел всех, на все корки, как водится, выругали.
На третий день по исчезновению индуса, когда третья и первая вахты после обеда валялись на койках, в кубрик вошел вдруг с широко осклабленной и вымазанной углем рожей кочегар из второй вахты Акулов.
— Лежите? — широко улыбаясь и интригующе обводя всех глазами, спросил он у лежавших.
— Лежим, а тебе что? — спросил у Акулова, ни о чем не догадываясь, кто-то с койки.
— Нашелся, шельма, — не меняя застывшей улыбки на лице, заявил вдруг Акулов.
— Нашелся?! Кто нашелся? — заговорили сразу несколько человек, смутно догадываясь, в чем дело, и почти все лежавшие и дремавшие на койках люди поднялись с мест.
— Нашелся индус, шельма, — продолжал широко улыбаться Акулов.
Кочегары в чем были повскакивали с мест и тесным кольцом обступили грязного и мокрого Акулова.
— Где нашелся?… Что ты мелешь?… Какой индус?… Да врешь ты!.. Где он? — кричали все разом, напирая со всех сторон на Акулова.
— На котлах, — невинно обводя всех счастливыми глазами, сообщал Акулов.
— На котлах?! Да чего его черт понес на котлы?
— Он живой?
— Повесился?
— Живой…
— Да где он? Говори, где он?… Что ты тянешь, как… — нетерпеливо и сердито крикнул кто-то Акулову.
— Где он?… А сидит сейчас на четвертом номере трюма.
— На четвертом номере?!
Дальнейшего ответа от Акулова кочегары ждать не стали и густой лавой двинули в одних исподниках на шканцы к четвертому номеру трюма.
Такой необыкновенный и очень торопливый бег толпы человек в двенадцать не мог остаться незамеченным на палубе. Все, кто был на палубе и на мостике, видя почти взапуски бегущих к шанцам кочегаров, не мог, конечно, удержаться, чтобы не крикнуть вдогонку: «Эй! Куда вы?». На крик «Куда вы?», кочегары, естественно, отвечали на бегу: «К индусу! Индус нашелся!» и сами перли дальше. Через минуту все на судне толпились у совершенно пустого четвертого номера трюма, с недоумением о чем-то спрашивая друг у друга, что-то друг другу разъясняя, кого-то ругая, плюясь и дико гогоча. Вся история с объявившимся на котлах индусом оказалась не больше, как артистически «отлитой» Акуловым «пушкой». За «пушку» эту, по распоряжению капитана, Акулова на один рубль оштрафовали. После «вылитой» Акуловым о найденном индусе «пушки» интерес у команды к исчезнувшему индусу почти моментально исчез, и говорить о нем стали очень редко и с неохотой, А когда невзначай и начинал кто вспоминать о нем, то его вдруг резко и сердито обрывали:
— Да брось ты к чертовой матери своего индуса!.. Еще не надоело говорить о нем?
5
Мы были в океане уже девятые сутки. Девятые сутки по выходу из Сингапура нас, за исключением встречи с «Томском», ничего извне не тревожило, и мы к этому состоянию внешнего спокойствия после всех тревожных и напрасных ожиданий начали понемногу привыкать.
По создавшейся в первые дни привычке мы по-прежнему смотрели во все стороны горизонта, но теперь в этом смотрении не было уже прежнего беспокойного ожидания увидеть где-нибудь дымок на горизонте или огонек ночью. Прежнего беспокойства о конечной судьбе нашего плавания тоже уже не было. И дни и ночи в служебной и в неслужебной жизни судна текли как будто нормально.
О том, что движемся вперед по пустынному океану, мы знали не по движению судна (в океане это движение незаметно), а по стрелке счетчика пройденных миль на лаге и по счетчику оборотов главной машины. Потому что мы шли не своим обычным курсом, и потому что мы шли в той части океана, где обычно суда не ходят, нам казалось иногда, что плывем по совсем новому неведомому океану и что берегов у этого океана, возможно, не будет.
Из состояния покоя и сравнительного душевного равновесия вышла команда в ночь на десятые сутки плаванья. Ровно в час ночи, когда первая вахта легла, помывшись, спать, с бака раздалось вдруг три коротких звука рожка. Эти три звука рожка означали, что «впередсмотрящий» на баке заметил по носу огонь.
В другое время на такой сигнал редко кто из команды обратил бы внимание, но сейчас, после стольких дней одинокого и притом такого секретного плавания в пустынной части океана этот сигнал в несколько секунд поднял почти всю команду на ноги, и не больше как через минуту вся команда теснилась уже на баке.
Очень редко по носу чуть-чуть заметно и почти неподвижно светился небольшой желтый огонек.
Через минуту после сигнала с бака с мостика протелеграфировали в машину «стоп», и машина остановилась. Еще через полминуты она дала задний ход и опять остановилась. На судне стало тихо, как никогда за девять суток плавания. Единственным звуком, нарушающим сонную тишину вокруг судна, была изливающаяся за борт по отливной трубе вода из конденсатора. Стоящие люди на баке переговаривались тихо. Так же негромко, но четко в ночной тишине переговаривались о чем-то в темноте на мостике капитан и его помощники. Минуты через две после остановки на баке стало слышно, как старший помощник крикнул в рупор:
— В машине! Передайте в кочегарку, чтобы там не подбрасывали угля в топки и не шевелили!
И опять на палубе стало тихо и тревожно.
Минут через пять после остановки и после напряженного внимания массы устремленных на огонь глаз всем стало видно, что огонь приближается.
С мостика в бинокль, как говорили потом, было хорошо видно даже не один огонь, а два. Очевидно, навстречу нам или наискось немного шло какое-то судно.
Долго рассуждать о том, приятную или неприятную встречу сулило нам это судно, в нашем положении было рискованно. Как только стало очевидным, что судно к нам приближается, старший помощник крикнул матросу пойти посмотреть «сколько на лаге», и сейчас же крикнул в машину через рупор:
— Давайте полный ход, но передайте в кочегарку, чтобы не подбрасывали в топки свежего угля!
Что ответили старшему помощнику из машины, нам, конечно, не слышно было, но мы слышали, как старший помощник опять крикнул в рупор: