Рамин снова сел в седло, но теперь уж он не просто ехал за паланкином как верный страж, он то и дело бросал на него жадные взоры, словно вор на ларец с драгоценностями, мечтал о том, чтобы ветер еще разок отпахнул занавеску, дал ему взглянуть на Вис. «Ах, если бы она услышала крик моей души и открыла лицо! — думал он. — Быть может, мои побледневшие щеки пробудили бы в ней участие, она сжалилась бы надо мной… Если бы я скакал ближе к ее паланкину или если бы нашел друга, который передал бы ей привет от меня… А вдруг она бы увидела меня во сне — печального, бледного, пожалела бы меня и полюбила, всем назло…» Такие бессвязные мысли теснились в голове у Рамина, пока он угрюмо следовал вместе с прочими за царской невестой. Иногда он пытался вернуться на стезю разума, убеждал сам себя: «О сердце, оставь пустые надежды, не обольщайся мечтой! Ведь она и не знает о твоей любви, что же ты томишься напрасными ожиданиями? Среди пустыни не найдешь живительной влаги, не жди ответа на свою любовь! Лучше проси у Господа, чтобы помог тебе разорвать ее губительные тенета».
В самом деле, на что мог надеяться Рамин? Ему оставалось только терпеть и страдать, ведь на земле нет никого несчастнее влюбленного, нет ничего горестнее неразделенной любви. Тому, кто подхватил лихорадку, люди сочувствуют, окружают его заботой и вниманием, а кто станет соболезновать влюбленному, сгорающему в огне любви? Кому охота ухаживать за ним, кого печалят его терзания? Влюбленный всегда один со своей болью, он скрывает ее, таит, хотя жизнь его уже висит на волоске, и ни в ком нет ему помощника и друга. Так и Рамин, этот горделивый кипарис, вдруг превратился в собственную тень, замкнулся в своей тоске, ибо любовь оказалась для него клеткой заколдованной.
Тем временем дружина с царем Мубадом и прекрасной Вис приблизилась к Мерву, и вот они уже вступили в городские ворота. Все жители высыпали наружу — как не поглазеть на владычицу красавиц, чудо красоты? Кто на улицах толпился, кто с крыш смотрел, — в Мерве большинство кровель плоские, на них очень даже удобно расположиться можно; красивых женщин там собралось видимо-невидимо. Все ликовали, радовались возвращению шаха с победой и с молодой женой, осыпали прибывших нисаром* — и цветами, и монетами, и плодами да орехами. И Мубад, в свою очередь, жаловал подданным золото и серебро, большое празднество устроил. Дворец шахский так раскрасили — загляденье! Все двери настежь, повсюду огни горят, высокие башни со звездами перекликаются, музыканты играют, соловьи в царском саду поют-разливаются. А уж убранство парадное так и слепит взоры золотом и драгоценными каменьями, парчой и шелками заморскими.
Мубад был так доволен своими успехами и встречей, которую ему в столице устроили, что помягчел сердцем, подобрел, излил на приближенных дождь милостей и даров щедрых, они от этого тоже возвеселились, словом, все пребывали в полном благорасположении и благоденствии, одна Вис в своих покоях сидела грустная и мрачная. Она то проливала обильные слезы, то дрожала, как ива на ветру, — тосковала по Виру, скучала по матушке своей, — ни с кем говорить не хотела, никого видеть не желала, побледнела, исхудала. Как ни старались знатные жены Мерва помочь ей, развлечь и утешить, она на их заботы не отзывалась, Мубада близко к себе не подпускала: чуть взглянет на него — и в слезы, а то еще начнет одежду на себе рвать, нежное тело и лицо ногтями царапать… Покрывало пред новым супругом снять отказывалась, головой о стенку билась, в общем, хоть и добыл себе Мубад прекрасный цветник, да ворота его отворить не удавалось.
Ведомо ли матери и брату было о том, как горюет красавица вдали от родных мест, не знаю, а вот до старой кормилицы Вис дошли эти невеселые вести: мол, сидит молодая царица взаперти, в неволе, плачет днем и ночью, счастья и радости не видит. А ведь кормилица любила Вис как родную дочь, она ее вырастила, на ее глазах краса девичья расцветала. Немудрено, что почтенная женщина принялась сетовать:
— О прекрасная луна, я ли тебя не берегла, я ли не лелеяла? Неужто для того пеклась я о тебе, чтобы стала ты добычей злой судьбы, чтобы с одной долей рассталась, а другой не обрела? Разлучили тебя с твоей мамкой старой, да знать, не к добру — томишься ты в Мерве, словно пленница, а я здесь по тебе скучаю, ведь ты — душа моя, как же без души прожить?..
Так она причитала, а потом поспешно собрала караван, навьючила верблюдов всякими нарядами и уборами, достойными царских дочерей, отправилась в путь и за семь дней достигла Мерва. Вис она нашла в полном горе и отчаянии, та была подобна поникшему тюльпану, сломанному ветром гиацинту. На прелестных ланитах — кровавые полосы от ногтей, роскошные кудри потеряли блеск от пыли и праха, которыми она их посыпала, сияние очей померкло от потока горьких слез. Кормилица при виде ее сама чуть не зарыдала, но тотчас принялась утешать и уговаривать свою былую питомицу: