— Что это за музыка? — хитровато прищурил карие глаза комдив.
— Свободные от дежурства бойцы отдыхают, — отрапортовал Павлов.
А патефон продолжал хрипловато объяснять, что «как самовар, кипят желанья наши». Комдиву пришлось по душе настроение бойцов, оборонявших дом. И то, как они по-хозяйски обосновались здесь. Понравился и небольшого роста, смышленый сержант Павлов. И деловитый, хладнокровный лейтенант Афанасьев. Не мог он не улыбнуться, когда увидел в подвальном помещении, оборудованном под красный уголок, старый потертый патефон с поднятой крышкой и суровый, направленный в глухую ночь станковый пулемет.
Бойцы, отдыхавшие от дежурства, по команде лейтенанта замерли по стойке «смирно». Конечно, вид у них был не парадный. Затертые, перепачканные кирпичной пылью ватники, давно не чищенные сапоги, простенькие шапки-ушанки. Но что понравилось комдиву, так это личное оружие. Оно было в полном порядке — начищенное, ухоженное.
Они разглядывали друг друга. Генерал своих солдат, солдаты своего генерала. Бойцы гордились комдивом. Его героической биографией, его личной храбростью, простотой и задушевностью. За полтора года войны многие повидали «своего генерала» в деле. «Мужик что надо, — поговаривали ветераны, — нашенский». И тут же добавляли, что генерал добрый-добрый, а если кто врать сподобится, — пощады не жди. Кричать не будет, ногами топать не станет и уж, упаси бог, чтобы трибуналом или расстрелом пугать. Но если провинишься, накажет строго, без лишних слов. Рассказывали, как однажды, в первые месяцы войны застал он на посту спящего молодого бойца. То ли устал тот от многодневной бессонницы, то ли «прохладно» отнесся к караульной службе, а только заснул на посту. А генерал схитрил. Вытащил из рук бойца винтовку, позвал разводящего и только после этого разбудил часового. Выяснилось, что солдат действительно не спал несколько дней. Причина вроде бы уважительная, но устав есть устав. Кое-кто предлагал передать даже дело в трибунал. Но комдив рассудил по-своему. Он приказал солдата кормить, поить, но к делу не допускать. Ни в караул, ни по хозяйству, ни тем более к боевым действиям. Проходит день, второй. Солдата исправно кормят, а до дела не допускают. Парень извелся. «Не могу я так, — взмолился он, — вроде как нахлебник какой, трутень». Лишь на третий день генерал отдал команду допустить бойца до службы. На всю жизнь запомнил молодой боец наказание.
И вот сейчас он сидит перед ними — командир дивизии. Худощавый, небольшого роста, плотный, медленно разминает сильными пальцами папиросину. Солдаты много слышали о комдиве, любили его, гордились им. Слышать слышали, а видеть не всем приходилось. А сейчас он рядом, жадно курит, беседует:
— Как думаете, почему мы за этот дом держимся?
— Ясное дело, позиция удобная, — степенно ответил прошедший не одну войну Глущенко.
— Да, мы все понимаем, что и тактически, и стратегически позиция необходимая, — поддержал Афанасьев.
— Ты погоди, лейтенант, насчет стратегии и тактики распинаться, — остановил Афанасьева комдив. — С военной точки зрения об этом все знают, и ефрейтор Глущенко, и командарм Чуйков. Тут спора нет, ясно как белый день.
— А що тут бачить? — насторожился Глущенко.
И генерал, человек сугубо военный, к сентиментальностям не склонный, привыкший к строгим рациональным воинским законам, заговорил совсем о другом. Не о численности гарнизона, не о количестве автоматов и пулеметов, гранат и патронов, не о секторах обстрела. Он знал, что сейчас его бойцы обеспечены и боеприпасами, и горячим питанием, и численность защитников достаточная. Родимцева, уже успевшего за свою жизнь немало понюхать пороху, поразила стойкость, мужество защитников четырехэтажного дома. Он понимал и был согласен с комиссаром Вавиловым, что в Сталинграде каждый воин — герой, и все же поражался крепостью духа своих гвардейцев. Вот они перед ним. Внешне обыкновенные люди. Усталые, серые лица, глаза, помаргивающие от бессонницы. И молодые, и пожилые, женатые и холостые. С юга и с севера, с запада и востока страны.
Откуда у них взялась такая сила? Враг перед ними — не простачок. Обут, одет, накормлен, напоен. А об опыте и говорить не приходится. Паулюсу и его воинству потребовалось всего три дня для взятия Парижа, и эти же солдаты, прошагавшие через всю Европу, уже вторую неделю не могут одолеть обыкновенный четырехтажный дом на берегу Волги. И уж если они четырех гвардейцев не смогли выбить отсюда, то теперь и подавно успеха им не видать.
Генерал подождал еще несколько минут ответа на свой вопрос: «Почему держимся за этот дом?» Затем лукаво улыбнулся и, расстегнув бекешу, задумчиво заговорил. Заговорил о том, Что один только этот дом, этот простой четырехэтажный дом и его защитники делают дело, которое и армии пропагандистов не под силу, которое складывается не из количества танков, самолетов и артиллерии, а из духа народа.