2
- Липницкий, берегись! - этот крик слился с другими криками, едва различимый в общем реве и гуле канонады. Но Адам почему-то услышал его. Если бы это было последнее, что он услышал, то было бы проще - все стало бы закономерно. Он знал, что кричал Домбровский. Он обернулся на этот крик. Лицо друга, почерневшее от дыма, мелькнуло среди других лиц. Или, может быть, то был не он? Потом где-то поблизости рванул снаряд, раздалось чье-то ругательство. И только тогда на него обрушился сокрушительный удар, задевший, кажется, голову, часть плеча, рубанувший ключицу и едва не разорвавший тело. - Липницкий! - это снова Марек. Адам медленно потянулся к голове, недоуменно глядя на то, как по рукаву стекает кровь. - Липницкий! А потом он рухнул на землю, ничего уже не чувствуя, и удивляясь только - где же боль?
3
Она могла уйти к сестре в город, но не пошла. Дом ее здесь был. И она здесь будет. Пока можно еще быть. Солдаты иногда заглядывали к ней последние дни. Воды просили, некоторых кормила. Что она могла? Вдова рыбака Миежко Вуйцика, Эла, жила, как умела. Одна, на берегу Нарева, сама выучилась удить рыбу и ловить раков, чем немало удивляла торговок в Остроленке, которым отдавала добычу за гроши. Таких уловов, какие привозил в своей лодке Миежко, у нее никогда не бывало. Но много ли нужно женщине, оставшейся без семьи? Концы с концами сводила. Потом была война, которая не трогала ее, хотя сестра и сестрин муж много говорили о том, чем полны были головы и сердца людей вокруг, разделяя их воодушевление. Эла была не очень умной. Эла не умела понять того, что теперь считалось великим. Эла удила рыбу. Потом солдаты заняли окрестности Нарева на подступах к городу. Дом ее чуть в стороне был. Солдаты курей растащили, за молоком ходили к ней. Иногда сети брали в старом домике, где Миежко лодку держал. Эла молчала. Пусть. Потом в доме появились двое офицеров. Видать, важных очень. Она про них только то и знала, что один - буйная голова, смел не по делу и сыпет проклятиями. Его она не боялась. Боялась второго. Тот был злой, холодный. И не говорил ни о свободе, ни о Польше, ни о русских. Он все больше молчал. И она знала - этот не просто верит, этот живет тем, о чем другие говорят. Этим и еще ненавистью. Эла почему-то сразу решила, что ненавидит он то, что внутри, а не то, что снаружи. Уже утром, когда он оставил ее одну в рыбачьем домике, она сама пыталась научиться ненавидеть. Но не умела этого. Не могла. Потому что ненависти в ней не было. Воздух звенел тишиной. И в этом звоне было такое напряжение, что она чувствовала его руками, ногами, всем телом, которое не считала поруганным, но совершенно больным, будто принявшим чужую боль. Вернулась в свой дом, переоделась в самое лучшее свое платье, в каком, бывало, ходила в город. Миежко позволил пошить его, когда сестру замуж брали. Из жемчужно-серого сукна, с белыми кружевными манжетами. Теперь оно было ей велико. Она совсем девочкой в нем казалась, и от этого щипало в глазах - жаль было себя. Заплела косу, скрутила узлом на затылке. Повязала платок самый красивый, цветастый, с причудливым арабским узором. Когда она прибирала вчерашнее со стола, все еще было тихо, и она избегала смотреть в окошко - туда, где по ту сторону Нарева должны были встретиться русские войска и войска польские. И избегала думать о красивом золотоволосом пане, с которым соединилась навеки в эту ночь - связью нерушимой, священной, не до конца еще осознанной. И едва ли возможной для осознания. Потом захотела пить. Взяла крынку, запустила в чан с водой. И тут же выронила ее, залив юбку и ноги. Кажется, тогда и услышала - началось. Дико глянула в окно, тут же запретила себе смотреть. Опустила глаза к полу - удивительно... крынка была целой, не разбилась. Подняла ее. Набрала воды и стала жадно пить, чувствуя, как вода стекает по шее, теперь уже замочив кружевной воротничок. И вздрагивая каждый раз, когда шум за окном становился особенно громким. Сделала несколько шагов к столу и села на скамейку, сложив руки на коленях. Не молилась. Молиться ей казалось неправильным. Молятся - исполненные благости. Отчаявшиеся - те же грешники. Отчаявшиеся могут молить не о том, желать зла, просить кары. Сидела ровная, как доска. Глядела перед собой. В глазах чернота была необъятная. Губы снова пересохли, будто только что не пила. А потом вдруг тихо прошептала, чувствуя, как мучительно ноет грудь: - Страшно тебе? Страшно.