4
Вечером хата была все еще цела. И суждено ей простоять долго. На жизнь бы хватило. Эла нашла себя у окна. Как ни зарекалась, а пришла сюда, к нему. Глядела на закат. И на тени, двигающиеся у реки. Знала точно - битва проиграна. Иначе совсем другим был бы воздух. И совсем другого цвета было бы небо. И в ней самой все было бы другое. Горечь подкатила к горлу. И во рту стало совсем горько. В доме стоял запах дыма, что проносился над рекой с ветром. Она рассердилась, накинула шаль и пошла на двор. Скорыми шагами пересекла его и направилась к речке, стараясь не смотреть в сторону видневшегося даже и в темноте моста, по которому отступали поляки. Почему-то думалось о том, что, покуда они отступают, она все же идет вперед. Ей было то жарко, и она стягивала шаль с плеч, то холодно, и она зябко куталась. Здесь, на этом клочке земли, где стояли ее дом и рыбацкая хижина, тел не было. Эла знала, что побоище осталось ближе к мосту. И только кое-где земля была изрыта снарядами, что падали по эту сторону Нарева. Дошла до хижины и замерла, спрятавшись за угол, испуганная шорохом - в камыше, почти у кромки воды, один солдат под руки тащил другого прямиком к ней. Свой? Чужой? Кто теперь чужой, когда они сплелись в единое целое кровавым месивом тел? Эла внимательно следила за движениями того, кто тащил. Он старался не создавать шуму. Но вместе с тем и не особенно скрывался. Высокий камыш наверняка оставлял порезы на его лице и на его руках без перчаток, но он упорно волочил тело раненого. Наконец, солдат выбрался на берег и спешно задвигался к хижине. Эла молча вышла из своего убежища и приблизилась к нему. Он, расслышав шум, на мгновение замер и обернулся. Они рассматривали друг друга некоторое время. А потом все так же, молча, Эла обошла его с другой стороны и взяла раненого за ноги. Вместе они занесли тело в хижину и устроили в лодке. - Нужно лекаря, - шепнул солдат. - Как смогу, приведу из города, - ответила она. - Когда очнется, передашь, что... Впрочем, ничего не говори, не нужно. - Как скажете, пане. - Спрячешь его, пока не поправится? - Как смогу... Незнакомец быстро кивнул и пошел прочь, пробираться к своей армии - по камышу, по воде. Эла не глядела ему вслед. Она всматривалась в грязное, окровавленное, почерневшее от дыма и земли лицо. И не верила, что еще только прошлой ночью, целую жизнь назад, в этой самой лодке человек с этим лицом сделал ее своей навсегда. Потом она спохватилась, бросилась в дом - за водой, за чистыми тряпками. Упала, угодив ногой в рытвину в высокой траве - от снаряда - испачкала платье, вытерла грязь с лица рукавом. Вдруг поняла, что плачет. А с чего бы ей плакать? И отчего бы не плакать? Кое-как добралась. Поставила на печь воду греться. Нашла несколько сорочек Миежко. Она вываривала их до белизны через год после его смерти - всего-то месяц назад. Тогда же она и сняла траур. Лишь затем, чтобы теперь снова его надеть, если ее офицер умрет. Потом стала рвать сорочки на полосы ткани. Ткань поддавалась тяжело. Полотно было добротным - не солгал лавочник. После достала бутыль с травяной настойкой - тоже год простояло. Миежко варил. Миежко настаивал. Вспомнила важное. Достала иглу. Раскалила ее на огне. Ей никогда не приходилось шить живую плоть. Она только рыбу нанизывала на нить, чтобы высушить. Собрала все в передник, отнесла в хижину. Вернулась обратно, за водой. Потом за одеялом, за тюфяком, за чем-то еще. Эта ночь запомнилась ей бесконечным бегом туда и обратно. От хижины к хате. От хаты к хижине. Сначала промыла рану над ухом. Та не казалась такой уж страшной. Страшным было серое лицо, измазанное его собственной кровью. Но и эти потеки она осторожно смыла, отчего-то так глупо восхищаясь чертами, искаженными теперь мукой, но такими тонкими и словно бы беззащитными. Потом обмотала его голову полоской ткани и осторожно устроила ее на тюфяке с соломой. Офицер был в беспамятстве. И это к лучшему. Муки принимал теперь страшные. Резала мундир большим ножом, каким разделывала рыбу когда-то. Он давно лежал без дела. И вот пригодился, где не ждали. Рванула рубашку, обнажая плечо, почти разрубленное саблей. Тихонько всхлипнула, прижав ладони к лицу. Но тут же одернула их. Сцепила зубы. И все то же. Промыть, обработать настойкой, сшить края, при каждом проколе замирая сердцем. Примотать тряпицу, как получится. Кровь все еще сочилась, пропитывая повязку. Снова всхлипнула. Что она могла? Что могла? В дом вернулась лишь на рассвете. Войско польское отступило к Варшаве, оставив ее здесь одну. Ее и офицера, чьего имени она даже не помнила. Наутро доктора во всей Остроленке было не сыскать - все оказались заняты. И Эла смирилась с тем, что никто не поможет ей. Оказавшись дома, во дворе нашла русского полковника, вышагивающего перед крыльцом, расквартированного в ее хату. Он был добр с ней, она сразу ему понравилась. Она угождала, как умела. Ночевать уходила в хижину у Нарева, как при своих. Отговаривалась тем, что несподручно жить в доме с мужчиной. Он только усмехался в усы, отпускал сальные шуточки на русском, который она понимала. Она глупо улыбалась и щебетала на польском, что пан очень добр. И все бегала в рыбацкую хижину, где так и прятала своего офицера - чудеса случаются, сюда никто-никто не заглядывал, кроме нее. На третий вечер полковник велел ей остаться в доме. Долго вспоминал семью, чьей ласки лишен. Просил ужинать с ним, вино пить с ним. И она пила. Когда он целовал ее, щекоча усами, она терпела и, кажется, даже, смеясь, говорила, что ей щекотно. Когда он укладывал ее в постель, она почти ни о чем не думала. Только потом тихо скулила на кухне, приготавливая завтрак, и не понимая, откуда взялась эта смертельная боль. И отчего эта боль не убивает, коли она смертельная. Полковник уехал на пятый день, так и не заглянув в хижину. На шестой день поляк пришел в себя.