6
Липницкий поправлялся медленно, тяжело. Его лихорадило, подчас начинал бредить. Потом ненадолго становилось лучше, и он снова узнавал свою хозяйку. Просил воды, почти не ел. В город она так и не ходила - ей отчего-то страшно стало, вдруг он умрет, когда ее не будет. Дикой была мысль о том, что кто-то может умереть в одиночестве. И еще в ней неотвратимо крепла нелепая уверенность - она отпугнет его смерть, если будет рядом. Спала Эла на кухне. Вставала рано, бежала на реку, проверять сети. Возвращалась иногда с пустыми руками, иногда с несколькими рыбешками. Чистила, варила. Муки немного еще было, пекла какие-то коржи. Потом скребла посуду до блеска, стирала белье. Добралась до его мундира, стала чинить. Зачем - не знала. В этом мундире ходить пану было теперь нельзя, когда русские повсюду. За мелкой работой забывала о своем страхе и забывала о себе. Так прошел июнь. К концу его смерть отступила. Липницкий стал приподниматься на кровати самостоятельно и немного есть, хотя желудок не всегда принимал пищу. Эла подставляла таз, застирывала одеяла и простыни. Менять их было трудно, но они приспособились. Он отодвигался на край постели, к стене, она выдергивала простыню из-под него. Потом так же стелила свежую. Мыла его она же - сам мыться не мог. Он полностью принадлежал ей. И полностью от нее зависел. Никто из них не заговаривал о том, что рука его вряд ли станет служить ему, как раньше, она была чуть вывернута и слушалась плохо - кости в плече срастались неправильно. Ломать их заново было невозможно. Вызвать доктора - теперь, когда вокруг были русские - тоже. Адам ей не позволял. Он не за себя боялся. Он боялся за нее. Липницкий был единственным сыном одного из нынешних правителей Польши, пока Варшава все еще оборонялась. И вдову рыбака вздернули бы без разбирательств за то, что она прятала его в своем доме. По мере того, как к нему возвращались силы, она становилась все тише, и однажды он увидел прежний, как до всего, взгляд, опущенный к земле, будто она не умела прислуживать офицеру. Это тревожило его. Они мало говорили, но из того, что он знал о ней, самым важным казалось, что она не испытывает страха к нему. Однажды во сне он услышал ее тихий вскрик - тот самый, когда она поняла, зачем он преследовал ее до рыбацкой хижины в ту, последнюю, ночь. И с того времени этот вскрик звучал в нем всякий раз, когда она оставляла его. Этот вскрик заменил ему все. Он перестал думать, что стало с ним, с Домбровским, с армией, где теперь русские. Ничего этого он не пытался выяснить. Он существовал в мире, где были только четыре стены, крыша и женщина, не поднимавшая глаз и отвечающая односложно, если он осмеливался что-то спросить. Той, что говорила о небе в первую минуту, когда он пришел в себя, будто уже не было. Разорвать этого он не мог. В июле он стал вставать и ходить по комнате, добираясь до окна, выходившего на остатки от кострища, в котором горели тела. Когда увидел его впервые, есть не мог два дня. То, что удавалось проглотить, тут же отвергалось желудком. Теперь он уже подолгу смотрел на выгоревшую землю, раскинувшуюся вдоль реки по обе ее стороны. Его уже почти не мутило. Он думал о том, что и это тоже - его страна. И он сам приложил к тому руку. Эла начала оставлять его в доме одного и отправлялась в город. Уходила с рыбой для торговок. Возвращалась то с молоком, то с яйцами. В часы ее отсутствия Адам выбирался на двор. И каждый день пытался пройти все дальше. Голова кружилась, не переставая, страшно болела рана на плече. Но и оставаться в хате он больше не мог. Он не думал о том, что будет. Важно было просто идти. Однажды, в середине июля, Липницкий узнал две занимательные вещи про свою хозяйку. Он просил принести ему хоть какую-нибудь газету, хоть старую. «Ежи не слишком-то любит читать», - тихо отвечала она, говоря о муже своей сестры. Однако газету принесла и очень осторожно, словно боялась измять или испачкать страницы, подала ему. Он почему-то сразу понял - читать Эла Вуйцик не умела. Вторым же открытием стало то, что она, оказывается, больше всего на свете любила яблоки. Приносила их несколько, с наслаждением съедала одно, и он удивлялся, как так можно их есть, что слышно из другой комнаты? Из других пекла рогали. Потом оживление спадало, и она снова ходила, опустив глаза, а он гадал - что делается в ее сердце в такие минуты? И не знал, что Эла боялась того дня и часа, когда он поправится и оставит ее одну. Особенно теперь, когда русские были на подступах к Варшаве. А она не знала, как будет жить без него. Пусть бы навеки остался беспомощным калекой - таким он принадлежал бы только ей.