7
В августе дни стали жаркими. Особой тягучей жарой, от которой невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть, и сам воздух был накален так, что казался осязаемым. Когда ей становилось особенно плохо, ходила на реку - купаться. Возвращалась посвежевшей и похорошевшей. Он стал рассматривать ее так, как раньше не рассматривал. И удивлялся тому, что не видел ее прежде. А то, что видел, было незначительным по своей сути. Когда она поворачивала к нему свою голову, пятно на шее, под ухом, немного меняло форму и вытягивалось. А изгиб бровей, если она хмурилась, не делался более резким. У нее чудесным образом хмурились только глаза, становясь чернее, пронзительнее. Она была в вечном движении, почти не останавливаясь. Даже когда замирала на первый взгляд - что-то в ней менялось. Кисть руки меняла положение, уголок тонких губ чуть подрагивал, завитки волос на затылке, которые никак не желали вплетаться в косу, скользили по коже. Однажды Адам сказал ей о своем твердом намерении дойти до камыша у рыбацкой хижины, чтобы освежиться там в воде. Он не ждал ее возражений. Их и не было. Она только кивнула и вернулась к своему шитью, показывая всем своим видом, что идти с ним она не будет. Он только улыбнулся и впервые за все время покинул дом у нее на глазах, даже не подозревая, что Эла про его походы на двор все знает. Она все про него знала. Едва он вышел, оставила так и не сшитые лоскуты, что должны были стать рубашечкой для нерожденного племянника, и бросилась к скамье у окошка, чтобы видеть, как Адам идет. Сердце ее стучало ровно, спокойно, отдаваясь гулкими ударами во всем теле. Ей отчего-то подумалось, что однажды вот так он выйдет наружу и уже никогда не войдет обратно. Что это будет, она тоже знала. По щекам ее покатились слезы, она вытирала их краем рукава, чувствуя, как грубый лен царапает кожу. Ей вдруг сделалось смешно - привык ли он к такому полотну? Ведь ходил когда-то в сорочках из тончайшего батиста, какого она даже наощупь не знает. И видала лишь издали - на богатых горожанах. - Ну и чем накормишь, щебетунья? - донесся до нее голос с порога. Эла вздрогнула всем телом и резко обернулась. На пороге стоял сестрин муж. Как испуганная птица, вскочила она на ноги, оправляя юбку. - Сейчас соберу чего-нибудь, - пролепетала она. Ежи она боялась. С первого дня, как увидела. Он был всегда весел, шумен, говорил громким голосом и подмигивал ей, словно было что-то, что только они вдвоем и знали. Он был очень высок, очень худ, жилист и силен. Лицо его никто не назвал бы красивым, но было в нем что-то, отчего девки млели. Особенно, когда глядел он на них так, как глядел в эту минуту. Но этого-то взгляда и боялась Эла. При Миежко он казался смирным, сестер не обижал. А после похорон, покуда жена была в тягости, стал наведываться в дом вдовы. Недолго. Барба вскоре разродилась, и он оставил Элу в покое. Того, что он вскоре снова станет ходить, рыбачка ждала и страшилась - сестра опять ждала ребенка. - Оставь, - ответил Ежи. Он глядел на нее, как коршун глядит на жертву. Она же не смела двигаться под его взглядом. Он рассматривал ее внимательно, оценивающе, будто диковинную зверушку, а потом сказал: - Расцвела. Тебе бы замуж. - Не берут, - чуть приоткрыв губы, шепнула она. - Я сестру твою, мужичку, взял, - отмахнулся Ежи. - И на тебя бы кто нашелся. Только жалко тебя отдавать, такую ладную. Эла бросила беспомощный взгляд на окно и поймала себя на мысли, что вовсе не Ежи она боится. Но боится того, что придет Адам с реки и все увидит. - Я собиралась в город, отвезешь меня? - быстро спросила она. - Отвезу после. Знаешь ведь, зачем пришел - измаялся весь. Этой связи Эла стыдилась. И не оттого, что, пусть и поневоле, но лгала сестре, а оттого, что мерзко ей было от себя - он брал ее будто вещь, которая не имела значения. Противостоять ему она не умела. И никому не умела. Всякий раз ее тошнило от одной мысли, что он велит ей идти раздеваться и стелить свежую простыню. И пойдет ведь. А потом, чувствуя на себе его руки, чувствуя, как он бьется в ней, она станет думать лишь о том, как бы не стошнило, пока он еще в ее доме. Прежде она думала, что любит Миежко. Оказалось - не любовь. Оказалось, жалела его. Прикосновения его из памяти стерлись, оставляя только то, что, когда он прижимался к ней, она, поглаживая его по волосам и по плечам, испытывала нежность и жалость. Все прочее вытеснило отвращение от рук и поцелуев сестриного мужа. - Что Барба? - тихо произнесла она, словно оттягивая то мгновение, когда нужно будет идти в комнату. - Передала тебе платок. Купила его да сама не носит. После покажу. - Уходи, - выдохнула Эла. Ежи изумленно приподнял брови. - Уходи, ничего не будет. - У щебетуньи новая песня? - Уходи говорю! Он коротко рассмеялся и шагнул к ней, схватил за плечи и легко встряхнул. - Раззадорить меня хочешь, мужичка? - шепнул ей в лицо, и она учуяла запах вина. - Так я задорный, дальше некуда. Она только всхлипнула и мотнула головой. Ежи снова засмеялся, но смех оборвал и резко поцеловал в губы. Язык его скользил по ее зубам, но она не пускала его, напряглась всем телом, закрыла глаза. Знала, что сил нет, что окажется под ним скоро, и этак он станет вымещать на ней злобу. Но целовать его, принадлежать ему не могла. Все закончилось резко. В одно мгновение. Его оторвали от нее. Она открыла глаза. И увидела, как Ежи оседает на пол. Пан Липницкий возвышался над ним, глядел дикими, злыми глазами, какие были у него в мае, о выражении которых она уже почти совсем забыла. Дышал гневно. И был так бледен, что она замерла - как же должна болеть его рана! - Ох, ты и дура, - говорил потом Ежи, усаживаясь в свою повозку. - Придут его забирать - тебе куда деться? И мы ничем не поможем. В том, что сам Ежи не выдаст - не сомневалась. Русских он ненавидел почти так же сильно, как своего отца, женившего его, шляхтича, на мужичке, которая понесла от него. Всей семье и всему городу на смех. Эла вернулась в дом. Адам лежал в постели, закрыв глаза, и она решила сделать вид, будто он спит. Он не спал. И тоже делал вид, зная, что оба разыгрывают странный спектакль. Молчали они до самого вечера. Ужиная, на нее глаз не поднимал. Совсем как она. Потом он вернулся в постель. Эла вымыла миски. Спустилась в погреб - остатки ужина снесла. Переоделась, устроилась, было, на топчане в кухне, где обыкновенно спала все последние недели. А потом не выдержала, опустила босые ноги на пол и прошлепала к нему. Ни слова не говоря, стащила сорочку через голову, откинула с него одеяло, легла рядом, прижалась всем телом. И, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, коснулась шеи его поцелуем. Потом все сделала сама. Он лежал под ней, восхищаясь ее прелестной тяжестью, ее движениями, порывистыми, отчаянными. Смотрел в лицо ее, искаженное страстью. Здоровой рукой мял маленькие груди. Она то и дело припадала