Даже ангел, спустившись на землю, должен первым делом напрячь свои мысли и мускулы, чтобы добиться удачи. Чжуан Чжун непрерывным потоком посылал свои рукописи в одно издательство за другим, но эти рукописи так же непрерывно возвращались. Почтальоны, вероятно, не понимали, какие важные вещи они пересылают, и часто отдавали их мальчишкам, игравшим за воротами, а мальчишки стучали в дверь и нараспев кричали: «Дядя Чжуан! Снова ваш пакет!» Постепенно они начали просто орать: «Пакет!» Чжуан подозревал, что все это нарочно подстроено, однако прямых доказательств не имел. Свой гнев ему пришлось сосредоточить на издательствах, которые «не способны увидеть даже гору Тайшань». Самым обидным было то, что едва он успевал запечатать и отправить один пакет, как возвращался другой, а его нужно было вскрыть, снова запечатать, надписать адрес и послать в третье издательство.
За всеми этими занятиями ему на глаза однажды попалась фраза Ньютона: «Если я видел далеко, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов». Она заставила Чжуан Чжуна призадуматься: «Ньютон имел в виду Коперника, Бруно, Кеплера, а мне на чьи плечи встать?» И в это время он услышал историю о том, как видный местный литератор Вэй Цзюе вначале тоже безуспешно рассылал свои рукописи по издательствам, где их просто засовывали в столы, а то и бросали в корзинки для бумаг. Но когда одно из его пылких сочинений увидел и опубликовал в своем журнале старый писатель, вошедший в литературу еще в период движения «4 мая», другие произведения Вэй Цзюе сразу стали извлекать из письменных столов, наперебой печатать и признавать шедеврами. Узнав эту историю, Чжуан Чжун еще острее понял, что даже скакун, способный пробегать в день тысячу ли, может погибнуть в хомуте и безвестности, если не встретит своего Бо Лэ[2]. Так и настоящий герой должен найти покровителя, который поставит его на высокую должность, даст ему богатство и титулы, разовьет его талант.
«Но где же он, мой Бо Лэ? Где гиганты, на плечи которых я смогу встать?»
Чжуан почесал в затылке, прошелся по комнате и руг прыснул от смеха: «Ну и дурак же я! А Вэй Цзюе? Вот он, готовенький. Раз его обнаружил писатель, творивший еще в период движения «4 мая», значит, он вошел в литературу примерно в тридцатые годы. Почему бы теперь ему не обнаружить меня?» Порывшись в справочниках, он выяснил, что Вэй Цзюе был знаком не только с тем старым писателем, но даже переписывался с Лу Синем; эта переписка вошла в собрание писем Лу Синя, а подлинники выставлены под стеклом в музее. В общем, Вэй Цзюе — чуть ли не младший брат великого писателя! «Если я назову себя его учеником, то стану прямым продолжателем традиций «4 мая» в третьем поколении!» Размышляя об этом, Чжуан тут же дал себе слово беречь каждый штрих своей грядущей переписки с Вэй Цзюе, потому что это будут поистине бесценные для потомков документы революционной литературы.
Одно из многочисленных достоинств Чжуан Чжуна состояло в том, что он был человеком решительным и действовал немедля. В тот же вечер он уже сидел в кабинете Вэй Цзюе — правда, сидел на самом краешке стула, робко и завистливо обозревая стеллажи у всех четырех стен, доверху уставленные книгами. Он не знал, что делать со своими руками, и бормотал с почтительной, заискивающей улыбкой:
— Учитель Вэй...
— Что вы, какой я вам учитель! — Вэй Цзюе протестующе вскинул свои худые руки, как бы делая фигуру «птица задирает хвост» из традиционной китайской гимнастики.— Зовите меня просто товарищем Вэем.
Чжуан горячо и в то же время сдержанно обрисовал причины, по которым он никак не может не называть Вэй Цзюе учителем. Он говорил очень долго и проникновенно, вкладывая в каждое слово максимум убедительности. Он не впадал в мещанское преклонение перед знаменитостью, в грубую и нахальную лесть, которая могла бы оттолкнуть от себя, а стремился просто подчеркнуть естественное уважение к старому, заслуженному литератору.
Пока Чжуан Чжун произносит свою вдохновенную речь, я воспользуюсь случаем и еще немного расскажу о Вэе, которого он выбрал в качестве жертвы. Вэй Цзюе обладал весьма оригинальным стилем: очень простым, на первый взгляд даже пресным, а в конечном итоге завораживающим и захватывающим. Он очень строго относился к словам, постоянно оттачивал их и доводил до полного блеска, подобно тому как истопник не успокаивается, пока на углях не перестанут плясать синие огоньки. Его произведения были настоящим слепком человеческой жизни, поэтому доходили до самого сердца читателей. Но к собственному внешнему виду, к быту он относился равнодушно, одевался бедно, даже неряшливо. Эта бытовая небрежность и наивность, порою доходившая до глупости, еще больше оттеняла теплоту и гуманизм его произведений, хотя гуманизм, как с некоторого времени стало известно, заслуживает самого сурового осуждения. По части гуманизма Вэй преуспел, сам ища себе горя, но об этом после.