Голос его задрожал, рот искривился, и в уголках глаз действительно появились две слезинки, которые он широким жестом смахнул на пол. Но люди, не понимающие его героизма, снова непочтительно фыркнули. Это страшно обозлило Чжуан Чжуна.
— Да, я со слезами на глазах говорю,— повысил он голос,— что если вы будете продолжать в том же духе, то вы погубите новую китайскую литературу, растопчете даже сами перспективы развития социализма в Китае!
Он снова хотел выдавить из себя героические слезы, но они почему-то не выдавливались.
Между тем слушатели, которых невозможно было ничем пронять, обрушились на него с вопросами:
— Выходит, что мы должны опять призвать к власти этих четырех бандитов?
— И вечно писать образцовые пьесы?
— И строить их на «трех выпячиваниях», «трех оттенениях», «трех конфликтах» и прочей чепухе?
— А почитать вождя, как святого,— это правильно? Вопросы сыпались отовсюду: спереди, сзади, сбоку.
Писатель не успевал не только отвечать, но даже поворачиваться и в конце концов совсем замолк. Тупо глядя перед собой, он полез в карман. Все ждали, что он вынет бог знает что, а он вытащил огромный блестящий значок с изображением Мао Цзэдуна и дрожащими руками прицепил себе на грудь. Потом медленно повернулся, показывая всем этот значок размером с плошку, и так же медленно пошел к выходу, точно дипломат с нежелательного совещания. Зал сначала оторопел, но через секунду разразился возгласами:
— Зачем пустили сюда это чучело?
— Наверное, его кто-то потихоньку пригласил?
— Ничего, что он покрасовался! По крайней мере, все увидели, какие еще чучела бывают.
— Да он просто помешался на своей верности... Вернувшись к себе домой, Чжуан Чжун узнал, что Центральный Комитет действительно собирается созвать совещание по критике литературных сорняков. В связи с этим писатель предпринял еще один важный шаг, но о нем (вы уж извините меня за лукавство) я расскажу в следующей главе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Памфлет Чжуан Чжуна должен был сыграть историческую роль, но, к сожалению, окружающие не сумели оценить его величие
Когда писатель с огромным значком на груди покидал заседание, ему пришлось выслушать немало нелестных слов, и он чувствовал себя так, будто ему надавали пощечин. Переполненный гневом, он вернулся домой, сел в кресло и глубоко вздохнул: в его разгоряченном мозгу рисовались многочисленные опасности, стоящие перед страной; они касались отнюдь не только литературы или искусства, но и идеологии, которую якобы нужно «освобождать», политики, которая должна, мол, быть более гибкой, экономики, будто бы нуждающейся в оживлении. И все-таки литература издавна была аванпостом, на нее в первую очередь совершаются покушения,— значит, отсюда должен начаться и контрудар. Чжуан Чжун чувствовал себя на подъеме, как перед решающей схваткой. Кто, кроме него, может сейчас заняться пропалыванием литературных сорняков? Если не сделать это немедленно, будет уже поздно!
«Я начну против них карательный поход, и мой голос возмущения разнесется по всему миру!» — подумал он и тут же решил написать памфлет, который разбудит его спящих современников. Как же памфлет назвать? Одно готовое название всплыло в памяти — «Почему это?», но его он уже использовал в пятьдесят седьмом году, так что лучше придумать что-нибудь новенькое. После мучительных размышлений писатель остановился на заглавии «Куда вы идете?», долго елозил рукою по столу, водил пером вдоль и поперек и наконец излил на бумаге все свои недовольства.