Девушка отложила кисть и внимательно посмотрела на меня, будто желая убедиться, насколько хорошо я сумею ее понять. Потом продолжала.
— Но не это было главное. Все заключалось в море. Оно горело. Понимаете? Горело синим спиртовым огнем, Такого зрелища, такой красоты ни я, ни мой отец никогда не видели. Он сказал тогда: «Если бы это можно было написать акварелью! Масло слишком грубый материал…» Через четверть часа удивительное видение исчезло, и море стало совсем обычным. Прошло столько лет, а я не могу забыть этого. Девушка вздохнула.
— Отец погиб во время блокады. Мы жили в Ленинграде. А я научилась писать. Вот так, понемногу. Второй раз приезжаю сюда, но мне так больше и не удалось увидеть ничего подобного.
— Вы хотели бы написать картину?
— Да. Но для этого все должно повториться снова. Теперь успех зависит от случайности. От освещения, от положения облаков, от прозрачности воздуха. Мне достаточно десяти минут, больше не нужно. Я знаю: все прекрасное зыбко и недолговечно. Разве что море… Но я верю, что дождусь. Для меня это очень важно.
— Я чувствую, что море — ваша стихия.
— Может быть…
Она как-то искоса, недоверчиво посмотрела на меня и снова занялась своим делом. На мои вопросы она отвечала теперь односложно и неохотно.
Я простился и ушел. По дороге домой я размышлял об этой странной девушке, которая, как путник в пустыне, гонится за призрачным миражем, за туманной мечтой далекого детства. А детские мечты никогда не сбываются. Это я знал твердо.
Вечером того же дня я сидел за старой газетой, случайно обнаруженной на дне моего чемодана. На дворе стало смеркаться. В небе толпились тяжелые литые тучи. Неожиданно в комнату постучали.
— Да! — крикнул я и увидел в дверях грузную фигуру Артура, опиравшегося на палку. До этого он ни разу не бывал у меня. Но сейчас я удивился не его неожиданному приходу, а тому растерянному виду, с каким он переступил порог.
— Что-нибудь случилось? — Я быстро поднялся к нему навстречу.
— Да нет, ничего особенного, — ответил он, стараясь не выдать своего волнения. — Я просто пришел сказать, что, пожалуй, пора прекратить это хамство с художницей.
Он впервые называл ее так.
— В чем дело? Говори толком.
— Дело в том, что девчонка уже больше часа сидит в воде. Эти обормоты перепрятали ее купальник, и его, наверное, унесло в море.
— Но ведь сегодня не высидишь в воде и десяти минут. Никто не купается.
— Разве это важно? Она купается каждый день. Просто мне кажется, что за такие вещи надо бить морду. — Он раздраженно дернул головой и добавил: — Из-за этой проклятой ноги не могу спуститься на берег.
Дальше я не слушал. Не разбирая дороги, бросился к морю. Артур и не пытался гнаться за мной.
У спуска с горы я остановился. Невдалеке от того места, где обычно раздевалась Царевна, я увидел почти всю компанию Глеба. Они делали вид, что происходящее не имеет к ним никакого отношения. И только два случайно оказавшихся поблизости старичка из «нейтрального лагеря», засучив штаны, старательно шарили под камнями. Я понял, что они ищут купальник. Один из них был маленьким и тщедушным. Острая бородка его торчала клином, и на кончике тонкого носа каким-то чудом держались очки в золоченой оправе. Другой был толст и неуклюж. Разбухшие синие вены вздулись на икрах.
В тот момент, когда я остановился, Царевна, видимо, отчаявшись, снова уплывала в море. Девушке по-просту надо было двигаться. Мне показалось, что она еле шевелит руками.
Я не понимал, как это могло случиться. Почему мы с Артуром молчали все время?
Я побежал вниз по тропинке, и мелкие камешки, опережая меня, с шумом посыпались из-под ног. Одновременно со мной с другой стороны тяжелой походкой приближался старик Демидыч. Через его плечо была переброшена сырая брезентовая роба.
Увидев старика, кое-кто из присутствующих поднялся. Они, видимо, понимали, что дело может принять скверный оборот, и теперь решили незаметно улизнуть.
Рыбак посмотрел на них из-под вылинявших бровей, и я заметил, как у него стала краснеть коричневая от загара шея. Потом, не глядя ни на кого, он вошел в воду по самый пояс. В это время девушка была опять совсем близко от берега. Старик снял с плеча робу.
— На, дочка, надевай, — сказал он простуженным басом и неловко отвернулся.