В порту Кристобаль, известном в те дни под названием Аспинваль, суда швартовались у длинного мола, далеко выдающегося в залив Лимон. За доками находился город Колон, в то время более замкнутый, чем сейчас, но в остальном тот же самый. В нем было множество индийских лавочек древностей и уйма трактиров. И в основном он состоял из узких улиц, где пьяный гогот и бренчание на пианино свидетельствовали о том, что он недаром слывет первым по числу публичных домов среди всех городов мира, равных ему по величине. Всюду пестрели объявления с призывом зайти и выпить. Всюду были матросы во всех стадиях опьянения. Заплетающейся походкой они перебирались из кабака в кабак, из борделя в бордель. На углах улиц вспыхивали и угасали ссоры; тут и там толпы зевак собирались вокруг дерущихся; в боковой улочке проститутка, визжа, осыпала проклятьями perro muerto, как здесь называют клиента, который уходит, не заплатив. Никаких попыток навести порядок не предпринималось — панамская полиция знала, что лучше и не пытаться это делать.
Параллельно набережной шла линия Панамской железной дороги, и суетливые маневровые паровозы почти безостановочно сновали взад-вперед, монотонно звеня колоколами. Время от времени с окраины доносился протяжный мелодичный свисток, предвещавший появление товарного или пассажирского поезда, идущего через перешеек. Он легко вкатывал на станцию и останавливался, стуча воздушным компрессором и мягко вздыхая отпущенными тормозами.
Мы покинули мол в двухместной коляске, на козлах которой сидел сонливый ямаец. Нас подбросило при переезде через железнодорожные пути, и мы бодро направились по окраине Колона к станции. В это время дня в городе было сравнительно тихо, если не считать оживления на станции, приглушенного звяканья стаканов да иной раз проклятий или взрывов смеха, доносившихся из салунов. Днем слишком жарко, чтобы чем-нибудь заниматься, можно только бездельничать да спать; лишь после заката солнца город просыпается. Он весь день отдыхает и всю ночь танцует, подобно светлякам в аду Чагресских лесов.
Направляясь по железной дороге к Панаме, мы увидели первые леса тропической Америки — подпирающие друг друга призрачно бледные стволы, свисающие сплетения лиан и мхов, непроходимые заросли кустарников. Лихорадка тут свирепствовала вовсю: на одной из станций, которую мы проезжали, я видел штабель черных гробов, доходивший до крыши платформы и простиравшийся во всю ее длину!
Для нас Латинская Америка началась в Панаме. В городе не было никаких признаков санитарии — от вони нельзя было продохнуть, и все-таки узкие улочки с нависающими балкончиками не были лишены очарования. На plaza[5] мы нашли «Gran Hotel» — гостиницы тут всегда «Grand», «Royal» или «Imperial»[6], и какими бы скромными они ни были, отсутствующие удобства восполняются в них величественным названием. Та, куда мы попали, оказалась раем для насекомых; хозяин был крайне раздосадован, когда я позволил себе заметить, что постельное белье в моей комнате, по-видимому, забыли сдать в прачечную.
— Этого не может быть! — завопил он, сопровождая свои слова обильной жестикуляцией. Все белье отправляется в прачечную по меньшей мере раз в месяц. Если вам здесь не нравится, найдется сколько угодно других, которые будут рады получить комнату. В моем отеле заняты все кровати, на них спят по два, а то и по три человека. Заняты даже ванные! Вам предоставлена большая комната, и я теряю деньги, сдавая ее вам одному.
Возразить было нечего, я знал, что действительно все отели здесь переполнены.
Продавцы лотерейных билетов повсюду старались всучить вам свой товар; кафе и бары попадались чуть ли не на каждом углу; с каждого балкончика на вас нежно поглядывали скудно одетые девицы. Внизу у берега была дамба, служившая внешней стеной для переполненной тюрьмы. Здесь по вечерам вы могли прогуливаться, швырять монетки арестантам, которые затевали драку за обладание подачкой, и иной раз видеть казнь, производимую взводом солдат. С таким богатым набором развлечений не заскучаешь.
Мы были рады покинуть Панаму, когда пришло время сесть на быстроходное чилийское судно, узкое и длинное, словно кишка, загружающееся с борта, и с надстройкой, идущей с конца кормы чуть ли не до самого носа. Оно предназначалось для каботажного плавания между небольшими захудалыми портами, где не существовало никаких портовых приспособлений. Лучшие корабли, плавающие в этих водах, принадлежали ливерпульской Тихоокеанской пароходной компании, и будь у нас время, мы предпочли бы дождаться одного из них; на них всегда веселые офицеры, которые любят поиграть на палубе в гольф и привыкли делать поездку приятной для пассажиров. Но мы шли по следам Писарро, и это для нас было главное.
Еще мальчиком я был захвачен романтикой исторических событий времен завоевания Перу и Мексики, и теперь моя давнишняя мечта посетить эти страны была близка к осуществлению. Подобно многим людям, знакомым с замечательными трудами Прескотта, я симпатизировал не дерзким и алчным испанцам, которые рисковали всем ради золота, а инкам и их погибшей древней цивилизации, которая могла бы так много рассказать миру.
Город Гуаякиль в то время был форменным рассадником всяческих болезней. В один из вечеров мы поднимались вверх по реке Гуаяс, пробиваясь сквозь густые тучи комаров, которые заполонили и каюты, и кают-компанию, проникали в каждый уголок корабля и безжалостно нас жалили. Ни разу в жизни мне не доводилось переживать что-либо подобное. Должно быть, Писарро и его спутники испытывали неописуемые страдания, когда эта пакость забиралась под панцирь и кусала их, оставаясь недосягаемой. Постоянная желтая лихорадка в Гуаякиле во многом вызвана ужасающим пренебрежением к санитарным требованиям. Когда якорь с грохотом упал и грязно-черную воду и на поверхность поднялись зловонные пузыри, мне вспомнилась Мальта. Но желтая лихорадка, судя но всему, мало беспокоила жителей города — улицы были полны народа, торговля шла оживленно, вдоль причалов стояли опрятные прогулочные лодки.