Но мне даже и такого дистрофика убить не удавалось. На обоих из этих дистрофиков я покушался, но оба раза убивали гусей более ловкие и более удачливые и умелые.
За свою жизнь я медведей убил больше, чем гусей, хотя и медведей было совсем немного.
Наконец приехал прораб партии Герасименко, Мамонтов. Привезли остатки их снаряжения, и все было готово к отправке.
Утром отчалили. Кунгас шел в сопровождении, кажется, четырех лодок. На дорогу было припасено молоко, нажарены утки, выпечен хлеб. Проголодавшись, мы подплывали к кунгасу и заправлялись пищей на ходу, как самолеты заправляются в воздухе, не делая для этого остановок. Шли последние дни сентября, прошло уже и осеннее равноденствие, день был уже короче ночи и надо было использовать каждый час светлого времени для движения вперед. В пути мы один раз останавливались на ночлег где-то на левом берегу реки.
Помню, что была морозная ночь, в которую мы окончательно заморозили наши остатки картошки, кажется, в семи мешках.
Плыл я всю дорогу на лодке с С. С. Герасименко, пытались мы с ним охотиться, но это дело у нас шло плохо, и мы убили, кажется, трех или только двух уток.
На агробазе все еще продолжалась вакханалия и свадебная карусель. Толпы женихов так же, как и летом, осаждали подступы к бывшему лагерю, в котором жили теперь амнистированные женщины. Впрочем, может быть, волна свадеб уже и шла на убыль. Машин с женихами было здесь по-прежнему много, но нам все же пришлось посылать за своей машиной, потому что груза у нас было много.
Встретил я здесь на берегу Левина — начальника топографической партии и еще того самого Гагарина, который работал у меня в прошлом году. Он теперь уже был вольнонаемным и работал экспедитором, что ли — доставлял грузы в Санга-Талон на лодках и успел уже что-то там утопить — сахар, кажется.
Ожидать машину на берегу Колымы я оставил Авраменко, Лепихина и рабочих, а сам отправился в Усть-Омчуг.
Кончилось поле, опять начиналась новая камералка.
Приятно было ощущать вокруг себя некий ореол славы, как же — убил все ж таки двух медведей. Не каждый ведь может этим похвалиться. Впрочем, я, конечно, шучу. Никакой славы и никакого ореола не было, и ощущать, собственно, было нечего. Было, пожалуй, некое смутное ощущение, пожалуй, самодовольства или удовлетворения тем, что не проявил трусости, когда наступила минута испытания мужества, когда пришлось в первый раз в жизни целиться из ружья, с колена в медведя, проходившего всего в 18–20 шагах от меня. Но это было не страшно, потому что рядом со мной был Лепихин, и он тоже палил, хотя непонятно, почему ему так и не удалось попасть.
Впрочем, гордиться особенно мне было нечем, да я и не гордился, считая, что все было случайно и что мне просто крупно повезло, особенно в случае со вторым медведем, которого нашел своим взором Карпенко. Ему и принадлежит большая часть лавров, а мне удалось только сделать тогда самый удачный в моей жизни выстрел.
Но в случае с первым медведем мне тоже просто повезло, и только. А самодовольное ощущение было оттого, что, как мне казалось, я проявил видимое мужество, подавил или скрыл врожденную трусость, так как всегда считал себя трусливым человеком.
Сметана
С. С. Герасименко расхвастался однажды тем, что чуть ли не всегда устраивался так, чтобы можно было все лето есть вареники с сыром и сметаной. Он на самом деле гордился своей хозяйственной распорядительностью, желая представить это все в выгодном для себя свете, как бы продемонстрировать этим пример, достойный подражания. Он говорил, что всегда мог выкраивать время, чтобы послать возчика с лошадьми в Оротук за творогом и сметаной.
Прибыв туда, возчик выписывал все это и даже как-то сам участвовал в производстве творога, который при нем приготовлялся, так что он получал самый свежий продукт.
Разумеется, я слушал разглагольствования и похвальбу этого любителя вареников с большим удивлением. Меня поражало, что он считает возможным похваляться своими злоупотреблениями служебным положением и ставить их в пример другим. Но я видел, что он из-за своей врожденной, что ли, наивности не понимает, что это именно злоупотребление служебным положением, использование транспорта партии в своих личных своекорыстных целях для удовлетворения своих личных прихотей и для самоснабжения и уж во всяком случае не по назначению.