Гнется перед немцами Карабаба, надеется заслужить у них почести, но они о ним не очень-то почтительны. Однажды пришли немецкие солдаты с приказом, чтобы возил хлеб на станцию из артельного амбара. Карабаба в амбаре молотил цепом ячмень — он порядочно запасся немолоченым еще летом. Один из солдат взял цеп в руки, хотел попробовать, как это выбивают снопы, ну и трахнул не умеючи себя по голове. Со злости немец тут же изломал цеп в щепы. Карабаба ощерился на солдата: «Я служу великой Германии, как и ты служишь». И схватил второй цеп, чтобы не сломали и этот. Солдатам показалось, что он им угрожает. Они и дали ему — и сапогами, и цепом. Ко всему на второй день вывезли весь его хлеб со двора. «Не думал, не думал я, чтобы верующие люди ни за что ни про что молотили цепом такого же верующего...» — жаловался людям Карабаба.
— А сейчас он знается с комендантом? — спросил тогда Дмитрий парня, выслушав рассказ до конца.
— Говорят, нет. Разве что нашепчет на кого старосте, кто теленка зарежет.
— Нельзя, значит, резать?
— У-у, ферботен!
«Борьба... И тут борьба, — размышлял Дмитрий, пряча руки в рукава, сутулясь от холода. — И зачем мне все это: кто «за», кто «против», черт его тут разберет. Все перепуталось. Вот бы встретить одного такого шептуна, или старосту, или полицая, и посмотреть ему в глаза. «Продажная шкура!» — сказать бы ему и пристрелить паскуду на месте. Хотя бы одного... Чтобы недаром здесь плутать. И партизан мне разыскивать ни к чему... Зачем влезать в трясину всех этих взаимоотношений, которые тут сложились сейчас? Кто на кого доносит, кто и почему засиделся дома — во всем этом разберется наша власть. Мне бы найти человека, с которым бы податься к линии фронта. В отряде такой непременно отыщется. Военный бы, обстрелянный... Мы бы в такой экипировке где угодно пролезли. Эх, Лебединое, Лебединое! Если бы, как в сказке, стать вдруг Телесиком, и — крылья, хотя бы какие-нибудь крылья! Земля вокруг родная, но не видеть бы ее такой, не плутать бы по ее холодным дорогам. Бить, бить надо на ней врагов бомбами, уничтожать до тех пор... Ты, Сергей, не задумываешься над этим — выручишь меня, а там вернешься домой и будешь возить немецких солдат, куда тебе прикажут».
Дмитрий внимательно посмотрел на Сергея. Хмурый, с заснеженными бровями и ресницами, он сидел неподвижно, грустил. Старый кожушок, ничем не повязанная, голая шея, красное припухлое ухо, намокшая прядь светлых волос, пушок с росинками на щеке — все, что видел Дмитрий в этот час, будило в нем жалость к Сергею. Вот такие же во время летнего отступления просились на машины, просили, чтобы их взяли, не оставляли у немцев. Просились, а мы отгоняли их, вытаскивали из кузовов. Теперь они должны возить немцев, которые ищут в лесу советских летчиков. А что, если бы и я вот так же?
— Сережа, как тебе живется у сестры? — вдруг спросил Дмитрий.
— А я к ним больше не вернусь, — ответил Сергей.
— Как это «не вернусь»?
— Да так... Пойду в партизаны, — бухнул Сергей и осмотрелся по сторонам.
— В партизаны?
— А что такого? Я уже был у них.
— Ты?
— Ну, да. Я там всех знаю. Командир меня не взял, потому что я приходил к ним с голыми руками. А теперь — вот! — Сергей, наклонился, быстро разгреб до самого дна саней солому, перемешанную со снегом.
— Автомат?
— А тут пистолет. — Сергей похлопал себя по груди.
Дмитрий от восхищения аж приподнялся на колени.
— Серега! Да ты же золотой парень, настоящий патриот. Понимаешь ли ты это? — торжественно произнес он.
Сергей смутился тем, что так неожиданно сказал сам и что услышал от летчика, наклонил голову.
— Быть другим — биография не позволяет. Я в Осоавиахиме был активистом, изучал все по макетам... А теперь забыть?.. Нет.
Дмитрий всем этим был и удивлен, и растроган, и даже чуть напуган. Сидит себе вот такой парень, шмыгает носом, а под ним новенький немецкий автомат с диском, пистолет за пазухой. Вот это война!