Дмитрий протиснулся в середину круга.
К стволу дерева проволокой была привязана женщина, У ее обгорелых ног лежало погасшее пепелище. Вся она обуглилась, как и дерево. Словно ток, пронизала догадка, и Дмитрий вскрикнул:
— Мария?!
— Ой, Мария ж, Мария, — запричитала женщина, которая стояла приклонясь к тополю, в слезах, с распущенными волосами. — Спалили ее, несчастную, огнем пекучим, полымьем палючим. На живом огне сгорела. Замучили, гады, замучили. Ой, как же ты звала мужа своего далекого. Не дозвалась его, и не увидит он тебя уж никогда.
Дохнул ветер, тихо зашумел вершиной, покачнулся тополь. Черный труп тоже покачнулся.
— Мария, — беззвучно промолвил Дмитрий.
Рядом с ним тихо переговаривались двое.
— Летчика какого-то искали.
— Неужели?
— Солдата убил, говорят, и с его автоматом прятался у нее.
— Вон оно что!
— Нашли автомат в ее хате... Летчик убежал, а оружие захватить не успел...
— Из-за него, значит, все получилось?
— Из-за него учительницу потеряли.
— Какого человека!..
Дмитрий боялся повернуть голову и посмотреть на, тех, что переговаривались. «Из-за меня погибла», — подумал. Он отступил назад и оказался за печальным, недвижимым кругом. Люди, малые и взрослые, стояли тесной толпой, не обращая внимания на тех, что незаметно подходили и уходили.
«Мстить надо, мстить!.. За Марию, за Украину, за все! Собрать силы и уничтожать, уничтожать врагов», — думал Дмитрий, идя по улице, сам не зная куда. Шел, глядя под ноги. Тяжело было смотреть на мир.
Когда поднял глаза, сквозь реденькое кружево вишневых веток увидел, как от артельного двора брели толпой партизаны. Шли и По дороге и по огородам, возбужденные, что-то рассказывали один другому, показывали руками. Вспомнилось, похоже ведут себя летчики, когда идут от машин после удачного боя.
Остановился и смотрел, смотрел на партизан: узнал тех, с кем уже был знаком. Впереди всех шел Бондарь, рядом Сергей печально вел в поводу своего коня. Искал взглядом Кума, Шевцова, раненого пулеметчика... Все они стали отныне родными для него, необходимыми...
Ни дивчина, ни вдова
Зоя все-таки вернулась к матери.
Ирина Протасовна приняла ее без укоров. Забыла на какое-то время о всем невысказанном. В тот день, когда Зоя принесла домой свои пожитки, принялись вместе за уборку: мыли полы, вытрушивали на дворе постель. В чистой светлой комнате поставили у окна еще одну кровать, привезенную на салазках от Зои. Обеим после все-го пережитого показалось, будто они не виделись годы и только сегодня встретились.
Жизнь должна была начаться сызнова — люди так часто пытаются начинать ее заново. Но это не так просто сделать.
Вещи Дмитрия Зоя сложила в чемодан, оставила только новую фуражку с голубым околышем и крабом да боевой орден. Старомодный комод с широкими скрипучими ящиками мать отдала в распоряжение дочери. На него Зоя поставила бережно расходуемый флакон «Фиалки», палехскую шкатулку, положила альбом и орден. Этот уголок был единственным украшением квартиры без дорогих картин и ковров.
С радостью узнавала Зоя каждую домашнюю вещицу. Когда уже все было поставлено на свои места, а низкое вечернее солнце щедро осветило чисто прибранную комнату, обеим, дочке и матери, в окружении знакомых предметов показалось, будто все, что произошло между ними, ушло, миновало. Дальше они будут жить, как жили до недавнего времени.
Сев у стола передохнуть, — так. делают женщины, когда уже знают, что самое тяжелое дело уже сделано и теперь можно прерваться и осмотреться: не забыто ли что-либо, — Зоя и мать чувствовали себя счастливыми. Обе понимали: отношения между ними будут другими, более серьезными, потому что все, что произошло в их семье за последние два-три месяца, сделало их обеих иными, и прежде всего более рассудительными.
Еще за делом Ирина Протасовна поглядывала украдкой на дочку, со стороны и замечала, как дочь, поживя самостоятельно, научилась справляться со всем быстро и умело. Зоя первой, как-то предупредительно бралась за все. Мать видела, что Зоя за это время похорошела, округлилась, пополнела, а ее лицо, хоть и грустное, сделалось свежим, сочным, по-девичьи красивым.
Замечая все это, Ирина Протасовна прощала Зое многие огорчения, которые она ей доставила, жалела, что так несчастливо сложилась ее судьба, и, не расспрашивая дочь ни о чем, решила про себя: «Забывает она о Дмитрии... Скоро совсем забудет. Вот и хорошо. Встретится ей кто-нибудь другой, такую обходить не будут. Выйдет замуж и будет жить. Вот только бы соседи да подруги меньше болтали о Дмитрии. Его шинель можно продать, теперь, по холодам, ее оторвут с руками». Потом она подумала о своем муже, осуждала его за то, что, кроме своих тетрадей, ничего вокруг не видел; за то, что так строго относился к своей единственной доченьке, — даже не пожелал ей добра и счастья, когда уходила к Дмитрию. Лютым зверем смотрел на девушку за то, что полюбила, и проклинал не однажды. Может быть, оттого и судьба у нее такая неудачная. «Жестоким ты, Александр, был и остаешься. Душу свою растерял, засушил по всяким институтам, ничего простого, человеческого она не принимает... И дочь пытался засушить науками... И на фронт ушел оттого, что внес разлад в семью. Другие вон, такие же, как ты, дома остались, ежедневно мимо окон на службу ходят, а ты маршируешь где-то по снегам. Солдат из тебя... Убьют где-либо — горе да слезы родным, вот все, что от тебя останется. Вернулся бы домой, пусть обмороженный или раненый. Хотя бы на часик забежал...»