Рузвельт умолк и тяжело откинулся на спинку кресла.
Все молчали.
Да и что они могли сказать? Разве не видели они, как изменился президент? Сколько новых морщин появилось на его лице. Как дрожала его рука, когда сжимала перо. Как терял былую звонкость голос.
Каждый, кто видел президента сразу после ночного сна, будь то Приттиман, Макинтайр или кто-нибудь другой, боялся устремленных на него по возвращении взглядов, в которых можно было прочесть только один вопрос: «Как он сегодня?!»
Нельзя же было всякий раз хитрить, притворяться, отвечать, что сегодня президент улыбался совсем как всегда и особенно весело задал свой обычный утренний вопрос: «Ну, что у нас на завтрак?» (хотя меню завтрака всегда оставалось одним и тем же).
И те, кто только что видел президента, и те, кто слушал их притворно бодрые ответы, знали: это была неправда.
Что же люди могли сказать Рузвельту сейчас? Лгать президенту они не хотели. Но откровенно ответить на его вопрос значило бы нанести ему, может быть, смертельный удар.
И вдруг в тишине прозвучал негромкий мужской голос. Неожиданно для всех заговорил Морис Латта. В его добросовестности и преданности Рузвельту никто не сомневался, но по роду занятий этого человека, напоминающего президенту об очередном нерешенном деле, его в шутку прозвали «главным мучителем президента». Что же он намерен сказать сейчас?
— Господин президент, — невозмутимо произнес Латта, — я позволю себе напомнить об одном не выполненном вами обещании...
После всего только что сказанного президентом слова Лапы прозвучали почти как издевательство.
— Видите ли, сэр, — продолжал Латта, — некоторое время назад вы дали личное обещание... И до сих пор его не выполнили.
— Какое еще, к дьяволу, обещание?! — возмутился Рузвельт. Бледное лицо его покраснело. — Ты хочешь, чтобы я работал и днем и ночью?..
— Выполнить это обещание ночью невозможно, — хладнокровно возразил Латта. — Это можно сделать только днем. Словом, речь идет о вашем портрете. Вы дали обещание художнице Шуматовой...
— Своих обещаний я не забываю, — сдержанно сказал Рузвельт. — Но я задал прямой вопрос и хочу, чтобы мне на него ответили. Прямо и коротко.
В разговор вступила Грэйс Талли. Пока говорил Рузвельт, она все время что-то писала.
— Я хотела бы ответить вам, господин президент, — сказала Талли.
— Я слушаю тебя. Грэйс, — с готовностью отозвался Рузвельт.
— Да, господин президент, вы выглядите несколько хуже, чем прежде. Но почему это так, можете объяснить лучше всего вы сами.
— Каким образом?
— Пока вы говорили, я кое-что подсчитала. За два месяца вы проделали путь длиною в четырнадцать тысяч миль. Точнее: тринадцать тысяч восемьсот сорок две мили. Передвижения в коляске не в счет, но их тоже не следует забывать. Могло ли это пройти бесследно для вашего здоровья? Я уж не говорю о том сверхчеловеческом напряжении, которого потребовала от вас ялтинская встреча. А до нее — тегеранская. Благодарите бога, что вы не подцепили там чуму или тиф. Но от усталости вас не может уберечь даже сам господь бог. Ваша болезнь, господин президент, называется очень просто: переутомление. Может быть, вам и впрямь следует отвлечься и дать заработать миссис Шуматовой.
Произнося последнюю фразу, Талли с особой пристальностью смотрела на президента. Рузвельт не выдержал этого взгляда и отвернулся. Он понял Грэйс. Все собравшиеся тоже поняли, что, в сущности, она предложила.
— Спасибо, друзья, — глухо сказал президент. — Вы были откровенны со мной. Я имею в виду и тех, кто говорил, и тех, кто молчал. Спасибо. Вы свободны.
...Рузвельт снова остался один. Но теперь он не испытывал такого мучительного состояния, как в минувшие дни. Радостное предчувствие охватило его. Шуматова, конечно, приедет в Уорм-Спрингз по первому его вызову. Он и в самом деле согласился позировать ей. Но вместе с художницей приедет туда еще одна женщина — та, которая познакомила его с Шуматовой, та, которая просила его позировать ей, — Люси! Люси Разерферд! Она наверняка приедет вместе с Шуматовой! Встреча с ней исцелит его, вдохнет в него силы, сделает прежним энергичным, жизнелюбивым Рузвельтом!