Шофер по-прежнему шел впереди. Они поднимались по узорной металлической лестнице, устланной красной дорожкой. На площадке второго этажа Рихард увидел две массивные двери. Шофер услужливо распахнул дверь слева. Рихард последовал за ним по широкому коридору. Из комнат, мимо которых они проходили, доносились дробь пишущих машинок и стрекот телетайпов, слышались обрывки телефонных разговоров… Видимо, здесь находилась какая-то редакция. На дверях поблескивали медные таблички с английскими фамилиями, которые, конечно, ничего не говорили Рихарду.
Наконец они подошли к плотно закрытой двери, й Рихард ощутил какое-то странное волнение, когда на табличке, прикрепленной к двери, прочитал надпись: «Арчибальд С. Гамильтон».
Шофер открыл дверь и сказал с порога:
— Герр Альбиг к мистеру Гамильтону.
— Минуточку! — сказала девушка, сидевшая за большим столом. Она встала, шагнула к двери, обитой красной кожей, и скрылась за ней.
Несколько секунд спустя она появилась снова:
— Прошу вас, герр Альбиг, мистер Гамильтон вас ждет.
Она оставила дверь открытой и отошла в сторону. Рихард перешагнул порог…
Он увидел немолодого мужчину, с сединой в висках, в сером твидовом пиджаке, из нагрудного кармана которого выглядывал уголок белого платка. Ему можно было дать и шестьдесят лет, и даже пятьдесят.
Не успел Рихард войти в комнату, как Гамильтон встал из-за стола и сделал несколько шагов ему навстречу. Они остановились посредине комнаты, друг против друга. Гамильтон положил руку на плечо Рихарда и, разжав тонкие губы, сказал:
— Так вот ты, значит, какой!
Он смерил его взглядом своих, стального цвета, почти не мигающих глаз.
— По фотографии я тебя представлял несколько иначе. Правда, тогда ты был еще маленький… Твой отец прислал мне ее много лет назад…
«О фотографии он мне ничего не говорил», — хотел было сказать Рихард, но вместо этого спросил:
— На каком языке мне говорить с вами, сэр? Английский я знаю, но не очень хорошо.
— А я, как видишь, знаю немецкий, и, по общему мнению, весьма неплохо, — с улыбкой сказал Гамильтон. — Ведь я прожил в Германии в общей сложности лет двадцать пять, если не больше. Первые годы в Нюрнберге, а потом вот здесь, в Мюнхене…
Он произнес слово «Мюнхен» не по-немецки, а по-английски — «Мьюник».
— Что ж, присядем, мой молодой друг, — предложил Гамильтон и, не снимая руки с плеча Рихарда, подвел его к полированному круглому столику, стоявшему в углу кабинета. Он усадил его в кресло около столика, а сам еел в другое, напротив.
— Так, так! Очень рад тебя видеть, — сказал Гамильтон. У него была какая-то странная улыбка: улыбались только губы, а глаза оставались холодными. — Я получил письмо от твоих родителей. Они просят, чтобы я помог тебе на первых порах.
— Извините, мистер Гамильтон, — виновато проговорил Рихард, — мне следовало бы начать с того, что родители шлют вам сердечный привет. Отец велел мне обязательно разыскать вас сразу же по приезде.
Судя по всему, Гамильтону было приятно это услышать.
— Ты, наверное, голоден? — участливо спросил он.
Рихард отрицательно покачал головой.
— Что-нибудь выпьешь? Кофе, пиво, виски, джин? Не знаю, к чему ты пристрастился там, в Аргентине.
Пить Рихарду тоже не хотелось. Но из вежливости он сказал:
— Джин с тоником, если можно.
— О'кэй! — воскликнул Гамильтон, встал и подошел к полированному книжному шкафу, одна из полок которого была уставлена бутылками, стаканами и рюмками. Не отходя от шкафа, он наполнил бесцветной жидкостью высокие стаканы, захватив их пальцами одной руки, а другой взял миниатюрную бутылочку с тоником. Вернувшись к столику, стал наливать тоник в стакан Рихарда.
— That's enoughl Thank you! [7] — сказал Рихард.
— А у тебя вполне сносное произношение, — одобрительно кивнул американец и подлил немного тоника в свой стакан. Вдруг он стукнул себя ладонью по лбу и воскликнул: — Проклятый склероз! Я совсем забыл про лсд. Подожди!
Он снова встал и подошел к тумбочке, стоявшей около книжного шкафа. Когда он открыл ее, Рихард увидел, что это холодильник. Гамильтон снял с полки хрустальную вазочку, наполненную кубиками льда, и поставил ее на столик. На краю вазочки висели серебряные щипцы. Рихард взял их и, захватив кубик льда, опустил его в стакан. Гамильтон положил себе три кубика.
— За твой приезд и за твоих родителей! Прежде всего — за фрау Ангелику. Ведь дороже матери нет ничего на свете. Прозит! — сказал он, поднимая свой стакан.
Они отпили по глотку.
— Послушай, — чуть наклоняясь над столом, проговорил Гамильтон, — ты ведь еще ничего не рассказал о твоих родителях. Ну, об отце я кое-что знаю. Старина Адальберт, судя по всему, процветает. А как мать? Сколько ей сейчас лет?
Этот вопрос застиг Рихарда врасплох. В самом деле, сколько же лет матери? Несколько неуверенно он ответил:
— Я думаю, лет за шестьдесят…
— Time flies [8], - задумчиво произнес американец, но тут же снова перешел на немецкий: — Она была очень красива, когда судьба свела меня с… с твоими родителями.
Немного помолчав, он усмехнулся и сказал:
— Ну, а теперь вернемся из далекого прошлого в сегодняшний день. Тебя не помяли в этой потасовке?
«Что он имеет в виду? Сегодняшний митинг? — подумал Рихард. — Но откуда он знает, что я там был?»
— Все в порядке, — неопределенно ответил Рихард.
— Насколько мне известно, — продолжал Гамильтон, — в аэропорту тебя встретили и доставили в пансионат… Так?
— Да. Спасибо. — Рихард глядел на американца в упор. — Вы имеете в виду Клауса? Да, он меня встретил. Клаус — мой старый приятель. Он несколько раз приезжал в Аргентину. И мы с ним переписывались. Он давно звал меня в Германию…
— Та-ак… — задумчиво протянул Гамильтон. — Что ж, Клаус неплохой парень…
«А вы-то его откуда знаете?!» — чуть было не воскликнул Рихард. И, хотя он сдержался и внешне не реагировал на замечание американца, разные мысли и предположения одолевали его, как рой растревоженных пчел.
«Почему Гамильтон так добивался встречи со мной? Почему он держится не просто вежливо и приветливо, а с какой-то затаенной радостью? Может быть, мне это только кажется?»
Но вопросов Рихард не задавал. Что-то его удерживало. Он ждал, что американец раскроется больше, и тогда будет ясно, как себя надо с ним вести…
— Год или полтора назад, — снова заговорил Гамильтон, — твой отец писал мне, что ты поступил в университет.
— Да. На исторический факультет, — ответил Рихард. — Но с тех пор прошло больше двух лет.
— И за это время ты успел окончить университет? — спросил американец, поднимая свои густые брови.
— Нет, — ответил Рихард, — я закончил только два курса.
— И что же ты собираешься делать дальше?
— Когда начнется учебный год, поступлю в Мюнхенский университет.
— А что привело тебя в Германию? Только честно!
— Зов предков, — коротко ответил Рихард.
— Значит, ты романтик? — прищурив глаза, спросил Гамильтон.
— Речь идет не о романтике, а о патриотизме.
— Отец говорил тебе, что со мной можно разговаривать откровенно?
— Да. Он говорил, что в свое время вы оказали большую услугу ему и моей матери.
— Назовем это так… Но тогда расскажи более конкретно о цели твоего приезда. Должна же она существовать.
— Она существует.
— Ив чем она состоит?
— Прежде всего я хочу стать историком, мистер Гамильтон.
— И поэтому ты бросил университет?
— Нет, не поэтому, конечно… Впрочем, может быть, отчасти и поэтому.
— Не говори загадками!
— Тут нет никакой загадки. Я хочу изучать историю моей страны, живя здесь, а не на другом конце света.
— Ты сказал «отчасти». А что еще?