— Почему так крепко? — с грустной улыбкой спросил Рузвельт. — Разве мы прощаемся?
— Нет, нет! — поспешно ответила Люся. — Просто мне кажется, что так я берегу наше счастье. Чтобы оно никогда не вырвалось из наших рук.
— Счастье без будущего…
— Если счастье существует, оно и есть будущее, Фрэнк. Ты чем-то расстроен? — после паузы с тревогой спросила Люси. — Нам с тобой что-нибудь угрожает?
— О нет!
— Тогда хоть на несколько минут забудь о своих заботах. Мне кажется, ты сейчас где-то далеко от меня.
Рука президента чуть дрогнула. Он поднял ее и положил на плечо Люси.
— Послушай, — неожиданно спросил он, — ты не знаешь, сколько миль пробегает луч света в секунду?
— Сколько миль? — озадаченно переспросила Люси. — А почему ты об этом вспомнил?
— Мне пришла в голову фантастическая идея: а что если можно было бы оседлать этот луч? Вернее, не луч, а мысль! Этот способ передвижения во времени наверняка был бы быстрее света. Раз — и я еще учусь в Гротонской школе. Два — и я вновь в Тегеране… Огромные отрезки времени и гигантские пространства можно было бы преодолеть в течение одной лишь вспышки мысли.
— Куда же ты полетел бы? — включаясь в эту игру, спросила Люси. — В другие миры?
— Нет, зачем так далеко? Оставим эту фантастику астрономам. С меня хватило бы промчаться лет на двадцать вперед.
— Зачем?
— Хотя бы затем, чтобы посмотреть, как будут жить люди. Поумнеют или поглупеют?.. Но и путешествие на несколько десятилетий назад тоже имело бы смысл. Проверить, не наделал ли я в прошлом каких-нибудь глупостей. Путешествие в прошлое, пожалуй, еще рискованнее, чем полет в будущее.
— Почему?
— Когда-то я прочитал фантастический рассказ. Человека послали в прошлое, чтобы расследовать историю только что совершенного преступления. Но с одним условием: там, в прошлом, он не имел права вмешиваться в ход событий.
— Это ужасно, — тихо сказала Люси. — Это несовместимо с человеческой совестью.
— Поэтому я и пытаюсь вмешиваться и в прошлое и в будущее.
— И тебе это удается? — робко спросила Люси.
— О нет, милая, нет, — с чувством воскликнул Рузвельт, не снимая руки с плеча Люси и лишь крепче прижимая ее к себе. — Мы с тобой никогда не делали глупостей. Все, что мы делали, было правильно.
Некоторое время они сидели молча.
— Хочешь, я открою тебе тайну? — снова заговорил Рузвельт. — Все, кто меня окружает, — Макинтайр, Брюнн, Хоссетт, даже Рилли, — уверены, что я засыпаю в ту же минуту, когда кладу голову на подушки и закрываю глаза.
— Я тоже всегда так считала, — сказала Люси. — Врачи находят, что эта способность — залог твоего прекрасного здоровья.
— Я не сплю, Люси — тихо сказал Рузвельт. — Я всех обманываю. Просто я тихо лежу, задаю себе вопросы и тут же отвечаю на них. Путешествие мысли!
— Фрэнк, — тихо сказала Люси, — я тоже хочу задать тебе один вопрос.
— Любой.
— Когда я ехала сюда, мне говорили, что ты очень утомлен. Но я много раз видела тебя и усталым и раздраженным. Но сейчас… Конечно, я вижу, сейчас ты переутомлен. Но дело не только в этом. Я вижу, что ты чем-то обеспокоен.
Она пристально смотрела на Рузвельта своими, казалось, всевидящими глазами.
— Можешь не отвечать мне, Фрэнк. Ты же не просто человек. Ты глава великого государства. Кое-кто не раз намекал, что ты, забывая свой долг, доверяешь мне государственные тайны. Мы с тобой знаем, что это неправда. Люди не хотят понять, что мы просто любим друг друга. Так вот, во имя нашей любви: что мучает тебя?..
— Да, ты права, Люси, — после паузы сказал Рузвельт. — Дело моей жизни поставлено под угрозу. Сталин хочет свести на нет мой план Организации Объединенных Наций.
— Сталин? — переспросила Люси. — Ты о нем так дружелюбно отзывался…
— Недавно Сталин сделал шаг, из-за которого Конференция в Сан-Франциско может во многом потерять свое значение.
— У него были для этого основания?
— Не знаю… Может быть, и были.
— Фрэнк, я не хочу ничего выпытывать у тебя. Только один вопрос. Ты был безупречен по отношению к этому человеку?
— Не знаю, — после раздумья ответил Рузвельт. — Может быть, у него и были основания…
— Тогда позволь напомнить тебе фразу Эмерсона, которую ты так любишь повторять: «Если хочешь иметь друзей, будь другом сам».
Снова наступило молчание.
— Можно… я поцелую тебя? — тихо спросила Люси.
Вместо ответа Рузвельт лишь прижал щеку Люси к своей. Она положила ладонь на его редеющие волосы. Ее широкополая шляпа упала на колени президенту.
— Надо ехать, Люси, — уже другим, деловым, будничным тоном сказал Рузвельт. — Нас ждут с обедом.
— Да, да, конечно, — поспешно согласилась Люси. Она пожертвовала бы всем на свете, лишь бы не расставаться с ним, сидеть рядом, разговаривать. А может быть, и молчать. Они умели разговаривать молча…
Но Рузвельт уже включил зажигание.
Глава седьмая
ПЕРВЫЙ ШАГ В ПРОШЛОЕ
Итак, сегодняшний день после полудня принадлежал Шуматовой. Она собиралась начать рисование после двенадцати — ей нужно было, чтобы солнечный свет в окно падал непременно с запада.
Когда она вошла с гостиную — кабинет президента, Рузвельт уже сидел в своем большом коричневом кожаном кресле слева от камина.
Две кузины президента расположились на широком диване, Люси Разерферд несколько поодаль, в кресле.
Перед президентом стоял небольшой, похожий на ломберный, столик, и Шуматова увидела спину склонившегося над ним Хассетта, который вынимал из папки какие-то бумаги и подавал президенту.
Рузвельт просматривал документы мгновенно. Некоторые подписывал инициалами, другие возвращал без подписи. Погруженный в работу, он не сразу обратил внимание на художницу.
Шуматова отметила, что президент одет именно так, как она просила, — в темно-синей военно-морской накидке, темно-сером костюме и красном гарвардском галстуке.
Потом она стала устанавливать свой мольберт — это тотчас привлекло внимание президента. Демонстративно отстранив Хассетта, он протянул руку Шуматовой с таким выражением, словно хотел встать и пойти ей навстречу. Художница почти подбежала к креслу и пожала руку президенту. Ей показалось, что ладонь его стала более мягкой, вялой, не такой, как при рукопожатии в Белом доме два года назад.
Хассетт поспешно собрал со столика оставшиеся бумаги и ушел.
— Рад снова видеть вас, миссис Шуматова, — с улыбкой произнес Рузвельт.
Это дружеское приветствие стоило президенту больших усилий. Мысли его по-прежнему были заняты ответом Сталину и «джефферсоновской» речью, которую он так и не успел закончить.
Но президент справился с собой.
Сейчас ему вообще не хотелось ни о чем думать — пусть этот сеанс рисования станет для него отдыхом. Впрочем, если он будет молчать, это покажется художнице невежливым. Разговаривать с ней придется, но только на самые отвлеченные темы. В конце концов это ведь тоже отдых.
Художница устанавливала свой мольберт, размещала на маленьком раскладном столике-скамейке кисти, краски, тряпки для очистки кистей и при этом непрерывно говорила. О чем? О чем угодно. Ее как будто вовсе не интересовало, что может сказать президент, ей было вполне достаточно того, что она сама говорила.
Рассказав, как она всю ночь просила бога, чтобы он подсказал ей, какую позу следует избрать президенту, Шуматова спросила, участвовал ли Рузвельт в подготовке только что выпушенной почтовой марки к столетию штата Флорида. Ни секунды не ожидая ответа, она тут же заявила, что президент выглядит гораздо лучше не только, чем вчера, но даже чем в позапрошлом году, когда она рисовала его маленький портрет.
Одновременно художница установила доску с натянутым на ней ватманом, наклонила мольберт под углом примерно в восемьдесят градусов и сделала острым карандашом набросок — контур головы.
Потом внезапно спросила:
— Чем вы увлекались в детстве и юности, мистер президент? Я знаю, что вы всегда любили рисовать. Но занимались ли вы спортом?