Она словно не слышала, сохраняя прежнюю безучастность и спокойствие.
– Я много думала об этом. Это самый лучший выход. Легко, быстро… И – удобно для всех.
По последней фразе женщины я понял, что она получила «хорошее воспитание». Ей с детства внушали, что «думать о ближнем» – ее главный долг.
– А что будет… потом? – спросил я.
– Придется рискнуть.
– Вы верите в существование рая и ада? – заинтересовался я.
– Боюсь, что верю, – с усилием призналась она. – Совсем ничего – слишком хорошо для правды. Просто уснуть и больше не просыпаться – вот чего бы мне хотелось.
Она мечтательно прикрыла глаза.
– Какой рисунок был на обоях в вашей детской?
Она вздрогнула.
– Бледно-лиловые ирисы… Как вы догадались, что я думаю именно о них?
– Я умею читать чужие мысли. Как вы в детстве представляли себе рай?
– Зеленая лужайка, на ней овцы, пастух… Знаете это стихотворение?
– Кто вам его читал? Мама или няня?
– Няня. – На ее лице промелькнула тень улыбки. – Знаете, я никогда в жизни не видела пастуха. Но рядом с нашим домом был луг, где всегда паслись две овечки. – Помедлив, она добавила: – Потом это поле застроили.
«Если бы не застроили, она бы не пришла сюда», – подумал я про себя, а вслух спросил:
– Вы были счастливы в детстве?
– О да. Даже слишком.
– Разве такое возможно?
– Конечно. Понимаете, я и не думала, что такое бывает… Я не была готова…
– Вам, наверное, пришлось многое пережить, – предположил я.
Она отрицательно покачала головой:
– Нет. Не совсем. В том, что произошло со мной, нет ничего необычного. Такие вещи происходят со многими глупыми женщинами. Я не была несчастлива. Я была глупа. Всего-то. А в мире недостаточно места для стольких дур.
– О господи! – воскликнул я. – Послушайте, что я вам скажу. Я тоже сидел на этой скамейке и думал, что жизнь моя кончена. Мне знакомо черное отчаяние, когда кажется, что иного выхода нет. Но поверьте – это пройдет, как проходит все на свете. Есть только один целитель – время. Так дайте ему шанс.
Я говорил с жаром и убеждением, но все впустую – моя речь оставила слушательницу равнодушной.
– Вы не понимаете, – устало сказала она, – я раньше тоже так думала. Я пыталась, но ничего не вышло. И теперь я даже этому рада.
– Почему? – удивился я.
– Видите ли, мне трудно вам объяснить, я сама не сразу поняла… Мне сейчас тридцать девять лет, и здоровье у меня превосходное. Я проживу лет до семидесяти, если не дольше. И мне невыносимо сознавать, что придется напрасно провести еще тридцать пять долгих лет.
– Но почему же напрасно? Вот здесь вы и ошибаетесь. Появится кто-нибудь, кто наполнит смыслом ваше существование.
– Вот этого я и боюсь, – подняв на меня глаза, еле слышно прошептала она. – При одной мысли об этом меня охватывает ужас.
– Надо же, какая вы трусиха, – заметил я.
– Да, – будто даже с облегчением согласилась она. – Я всегда была трусихой. Меня всегда удивляло, как окружающие не замечают, что я боюсь собственной тени.
Мы немного помолчали.
– В конце концов, – сказала она, – тут нет ничего удивительного. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.
– Так, значит, вы боитесь своего счастья, – пробормотал я себе под нос.
Диагноз не был таким странным, каким мог показаться на первый взгляд. Я кое-что смыслю в нервных расстройствах. Трое из моих друзей были контужены на войне. Что такое физическое увечье, я испытал на себе. Я знаю, что бывают и душевные увечья. После лечения ущербность внешне не заметна, но она присутствует. У человека есть лишь один изъян, но он все равно калека. Признаться, я слегка лукавил, обещая, что время ее исцелит, – ведь душевные раны не излечиваются.
– Ну хорошо, – продолжал я, – но ведь то, что вы задумали, гораздо страшнее.
В первый раз мне, кажется, удалось слегка задеть собеседницу за живое.
– Нет! – воскликнула она. – Когда ждешь повторения пережитого кошмара – это одно. Неизвестность – совсем другое. Она притягивает. В ней есть что-то от авантюры. В конце концов, смерть может оказаться чем угодно.
Слово, которого мы, будто сговорившись, до сих пор избегали, впервые было произнесено. Смерть…
– Как вы догадались, что я хочу?.. – запоздало удивилась она.
– Точно объяснить не могу, – признался я. – Я сам испытывал подобное.
– А-а. Понятно.
В этот момент, наблюдая безразличие, с которым она восприняла мои слова, я дал себе слово опекать ее, сделать для нее все, что в моих силах. Видите ли, я до смерти устал от сердобольных женщин, стремящихся своей заботой облегчить мои муки. Я нуждался – хотя и не сознавал этого – в ком-то, кому была необходима моя забота. Я хотел отдавать, а не получать.