Но как тогда мне объяснить происходящее вокруг,
Всю жизнь мою и весь мой мир, — я им ответа не найду.
Иль это только ловкость рук, жонглерство, фокусы в аду?
Я умер в августовский день в том восемнадцатом году.
Уж скоро тридцать восемь лет, как жизнь моя прервалась вдруг.
И, значит, не было солдат, верхом въезжающих в трактир,
Приветствующей их толпы, ведущей каждого коня,
Танцующих на крыше пар и этой ночи ярче дня
От падающего дождя ракет, бенгальского огня,
И барабаны до зари не возвещали людям мир.
На лесопильне Сент-Одиль, выходит, не было снегов,
И на холодном чердаке не замерзал никто из нас,
У каптенармусов своих мы не видали жадных глаз,
Не видели цветных знамен на улицах твоих, Эльзас,
Обозы наши задержать не вышел Рейн из берегов.
И, значит, не было тебя, немецкий городок Решвогг,
И не было зеленых глаз у девушки в одном окне,
Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,
Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,
Когда мне Шуберта «Форель» она играла, видит бог!
И Саарбрюкен, стало быть, решительно не бастовал,
И офицер не отменял приказа, отданного нам,
И подозрительных людей не арестовывали там,
Оркестр «Волшебного стрелка» не шпарил там по вечерам.
И вовсе не было тебя, убитый у моста капрал.
* * *
Пивная. Немецкое чудо.
Нежнейшие Минна и Линда,
Чьи пухлые лакомки-губки
Казаться грубее хотят.
Они еще очень по-детски
Мурлычут под нос «Августина»,
И мимо идущий прохожий
Насвистывает им в лад.
Ах, Зофиенштрассе… Я помню
Ту комнату с гардеробом,
Поющую в чайнике воду
И лампы опаловый шар.
Подушек расшитые фразы,
И несколько выцветший Беклин,
Распахнутый с милым намеком
Муслиновый пеньюар.
Хозяйка готова к забавам…
О Страсбургская пастушка,
Скульптура Гусятницы Лизы,
Как манит затылочек твой.
Барышня из Саарбрюкена
Охотно спускается к гостю
И за кусок шоколада
Покажет вам фокус любой.
Но мне ли судить ее? Кто я?
От этого скудного счастья
Он так в чудесах закружился,
Что я не узнал себя в нем.
Отплытья, прощанья и встречи…
Вот так и живут они, люди.
Им светят всю жизнь поцелуи
Давно отгоревшим огнем.
Менялись холсты декораций,
Менялись тела и постели…
Напрасно! Себя предавая.
По-прежнему все это я.
И рву свое тело на части
И тень свою вновь раздеваю,
В объятиях девочек новых
Их родина манит моя.
Неверное, доброе, злое,
Тяжелое, легкое сердце,
Что делать с ночами и днями,
Как мало досуга для дум.
И нет ни любви и ни дома,
И где бы я ни жил на свете,
Везде прохожу я, как ропот,
Везде затихаю, как шум.
А то безрассудное время
Воздушные строило замки,
Волков за собак принимало
И мертвых сажало за стол.
И все непрестанно менялось
В той странно запутанной пьесе.
И я ничего в ней не понял
И роль свою плохо провел.
А в королевском квартале,
От наших казарм недалеко,
Мне груди хорошенькой Лолы
Казались люцерны пышней.
У ней было сердце касатки,
И на диване в борделе,
Под кашель и хрип пианолы,
Охотно ложился я с ней.
Была эта Лола брюнеткой,
Но светлою и белотелой,
По будням и по воскресеньям
Свободно распахнута всем,
Смотрела фарфоровым взглядом,
Отважно и честно трудилась,
Ждала батарейца из Майнца,
А он не вернулся совсем.
Но есть и другие солдаты,
И штатские тоже заходят.
Подкрашивай, Лола, ресницы
Ведь ты уже скоро уйдешь.
Еще одна рюмка ликера…
Это случилось в апреле:
Какой-то драгун на рассвете
Всадил тебе в сердце нож.