Сумеречные Офелии. Я на них с интересом глядел.
Я не мог утаить, как все это меня занимает.
Шарлатаны из Галлиполи, дельцы не у дел,
Люди мира, который ее окружает.
Вот актриса с радугой глаз, пышная, как букет.
Пожалуй, только балет теней остался ей в перспективе.
Но тренируется в бильбоке бруклинец средних лет
И становится, как арлекин, все бледней и ревнивей.
Эта женщина в органди — что-то ждет ее впереди?
Убьет она мужа когда-нибудь он лихо играет в поло.
Меж синих чилийцев, бесцветных детин, шотландцы рыжие хлещут джин,
И пепел сигарный на них лежит, тусклый и тяжелый.
Ирландская негритянка с французского полотна.
Слушать все эти пошлости, как мне, надоело и ей.
Только словами затертыми пользуется она.
Some of these days, — твердит она, — один из этих дней.
Все это жизнь напевает нам. Закрыв глаза, мы сидим.
Пить, танцевать, говорить, говорить… Ночи и дня союз.
Время всегда для кого-нибудь струйкой течет, как джин,
Чуть нарушая акцент и ритм, как негритянский блюз.
Но вспомни: ветер на свете есть. Пальцы с моими сплети.
Наша компания, Жилль и Пьерро… Забудем на миг их лица.
Скрыться за смутной листвой Ватто, в сердце пейзажа войти.
Хочешь ли ты вместе со мной в его деревах заблудиться?
* * *
В желто-розовом вечернем небе
Зимородки между крыш летают,
Задевают стен зубчатый гребень
И весну стежками прошивают.
Башни и дома седую одурь
Зимних снов вот-вот в каналы сбросят.
Пусть их в лиловеющую воду
Корабли медлительно уносят.
Трубочный дымок окутал лодки…
Лодочникам видятся туманы
Индонезии… И надрывают глотки
Люди, продающие тюльпаны.
О торговый порт, покой глубокий
Твой совсем особенного сорта.
Олово и шелк, суда и доки
Ткут тебя, шафранный вечер порта.
Рюисдаля вечером туманным
Фонари багровые зажгутся.
За город по насыпям песчаным
Велосипедисты понесутся.
Как в футляре брошь, сияет дама
В издали светящейся хибарке.
Это только гетто Амстердама.
Мореходы, тут объятья жарки.
Это звать «любовью»?!. Что ж, потребуй,
На любой карман — любая доза.
Морякам-бродягам на потребу
Маленький дворец метампсихоза.
Зимородки носятся по небу.
* * *
Я вижу, поглядев назад: не сякнет солнце в вышине,
Оркестры белых казино, гремящие издалека,
И дюны — Дьепп иль Биарриц? — и раны соли и песка,
Один пылающий июль, весь в звуках, золоте, огне.
Я помню: тот далекий сад опустошали лень и свет.
Существовали или нет его щебенка и песок?
Быть может, это был мираж, увядший розовый цветок,
Простая жажда новизны, а сада не было и нет?
Зачем, я не могу понять, так одиноки мы, любя?
Мир разделяя пополам, завеса пыльная встает.
Наполненный любовью день усталость смертную несет,
Потребность бегства от людей, вернее — от самих себя.
Наполненный любовью день… Мой друг, слова твои смешат.
Иди за ящерицей вслед, за скарабеем по полям.
Иные странные цветы раскрыты лишь по вечерам.
Смотри, не возвращайся к ней, пока к вечерне не звонят.
Я вижу пыльную листву давно бесцветных городов.
То время — бедное дитя! — о чем-то молит всех вокруг.
Я перепутал все как есть: жару и ветер, север — юг,
Смешать с Нормандией Провале, с любовью ненависть готов.
В июле меж невзрачных дач молчит то время день и ночь.
Собака, не прося поесть, уходит и ложится в пыль.
В другом квартале, слышу я, вдруг прошумел автомобиль.
И снова неподвижно все, как нарисовано, точь-в-точь.
Я ночи, жду, я ночи жду, как божьей милости я жду.
В моих ладонях все горит, я, как огонь, палящ и сух.
Чтобы картину завершить, недостает одних лишь мух,
Усталости недостает, беседок и ларьков в саду.