Та поездка в Голландию, что она значит для вас,
Если вы не увидите по крайней мере
Странных статуй, лежащих у моря, как сраженные хищные звери?
Их какой-то торговец привез из полуденных стран
В пестрых ящиках, с чудесами различными вместе,
И свалил как попало на первом попавшемся месте.
Круглым глазом своим пароходы глядят,
Разворачиваясь мимо этой площадки,
Где цветастые раковины расставлены в строгом порядке.
И поймете ль вы юношу, о котором я вам говорю,
Если вы не узнаете: он верит, как высшему чуду,
Скульптуре, людьми создаваемой всюду.
А иначе зачем бы он в Женеву спешил?
Что бы делал в Кардиффе в дождливое лето,
В Каледониан-Маркет, — да он ли по-прежнему это?
Он, который так жадно ищет во прахе богов
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
Вы встревожены, вам не хватает чего-то для ясности тут,
Как третьей рифмы в этих стихах, которой взволнованно ждут,
Как женского голоса в женственной песне.
* * *
Старый взволнованный континент. Крутизна обжитая.
Мы идолов новых себе создаем, и на время
Повсюду стоят алтари неписаных этих религий,
Так много, что это походит на тайное их оскверненье.
Я Европу проехал,
Я повсюду на старые камни присаживался ненадолго,
Я задерживался на земле моих снов,
Сколько раз я в Антверпене видел жар волос твоих, о Магдалина.
А в Страсбурге — Синагога с завязанными глазами[3],
Словно в песне о том, кто убил своего капитана.
В Сен-Мигеле скелет, а в Генте «Несенье креста».
Симметрический Бат, что похож на Вандомскую площадь,
Рона, как перевозчик безумный, к Алискану сплавляющий трупы,
И желтый прекрасный Дунай,
И холмы где-то между Лозанной и Морж, где стоят виноградников
синие стены,
И террасы Юзе, где юный Расин встречал восхожденье луны,
И сосны Соспеля, сожженные словно затем, чтобы навеки стереть
след изгнания, след Буонароти[4].
Есть и земли, чье имя я в памяти не сохранил,
Есть вокзалы, где я потерял два часа, ожидая экспресса,
Города, что остались в глазах лесосплавом по рекам
Да пустынями складов в порту, где зимой сохраняется лес строевой.
Есть высокие водонапорные башни в горах,
Есть деревни пшеницы и солнца,
Есть районы шумящих ключей, где — не знаю, туда на машине я
заехал однажды без карты, и больше
уже никогда я дороги туда не найду.
Есть пылящие светом дороги по гребню горы,
На уступе скалы есть часовня тенистая, та, где смирился Карл
Пятый.
Я пределы свои стремился познать
И не только от Броселианда или Дунсинана,
Но от Черного Леса и до Океана,
Ибо есть в моих жилах Италия,
А в имени есть испанских долин виноград.
Разве я не из этих вишневых владений?
Где же место мое? Где же прошлое близких моих?
Говорят, что у женщин из нашего рода
Очень длинные ноги с короткой ступней,
Завитки на затылке — они этим очень горды.
Под прозрачной и светлою кожей — о львицы! —
Розовато струится ломбардская кровь Бильоне.
Склонность плакальщиц драматизировать слово
В лад глубокому эху надгробных речей,
Этот голос, звучащий вчера, глуховатый и нежный,
Жан-Батист Массийон из ийерской семьи,
Может статься, и я из этого древнего мира?
Где же ключ? Где ответ? Вот и езжу я взад и вперед.
Нужно ли оборачиваться постоянно
И всегда озираться назад?
Я опять пересек и опять пересек всю Европу.