Неоконченный роман. Эльза [Поэмы]

Взошла заря. Вошел один еще какой-то бледный тип, довольно добродушный, изрядно пучеглазый, скучающий на вид. Вошел и сел, зевая, не глядя на меня и слушая людей достаточно небрежно. Ребром ладони смел он окурки со стола и, приподняв плечо, он произнес всего четыре слова, как будто говорил с животными, затем он встал, мне подал знак, и мы с ним вышли вместе.

Снаружи — улица. Все очень изменилось: на небе мрак, торопится прохожий. — Мсье, — говорит он мне.

Попробуйте представить, мсье: прожив всю молодость свою в Америке, вернулся я сюда три месяца назад, чтоб стать здесь комиссаром полиции. Представьте, мсье, меж этих сукиных детей — чернорубашечников, жизнь с людьми, что ничего понять не могут, и волчица в них не признает своих волчат. «Джовинецца, Джовинецца!» Собранья, речи, митинги и «Дуче! Дуче! Дуче!» Толпа, где каждый человек готов предать родную мать, чтобы попасть в газеты. Представьте, очутиться здесь, где правит Фариначчи. Как?! Неужели некогда ни слова не слыхали вы о Фариначчи? Как же так? Как удалось вам до сих пор не слышать ровно ничего о Фариначчи? Боже мой! Я вам завидую! Да, да, я вам завидую, мсье. О, если бы я никогда не слышал ровно ничего о Фариначчи! Если б я его вовеки мог не знать! Ведь сам-то я нездешний, мсье, представьте, нет, нездешний. Ведь вы не приняли меня, мсье, за кремонца, верно? Представьте, что из рода в род мы все как есть и весь наш род из Казальпустерленго. Отсюда это восемь миль вверх по теченью По. Но в Казальпустерленго вас никто бы не арестовал. Нет, мсье, я не кремонец, даю вам слово, мсье. Мне стыдно вам глядеть в глаза, возьмите паспорт свой скорей, увы, Италия моя из Калифорнии была прекраснее куда. Ну, вот вы и свободны, мсье. Поверьте, что моя страна тут абсолютно ни при чем…

Он дрябло повернулся и приветствовал меня, невольно, по привычке, протягивая руку вверх. Сам засмеявшись над собой, он словно извинился и, разумеется, сказал: «Чао!» Меж тем яснело все вокруг и наполнялось птицами, и птицы поднимались к Торраццо.

Затем на черепе его в панаме на чикагский лад все четче стали проступать приметы равнодушья, приметы человека из Казальпустерленго.

День, словно бы гипосульфит,
Весь город моет ото сна.
Любая улочка полна
Зарей. Опять голубизна
Над колокольнями стоит.

Ты штору голою рукой
Раздвинешь в стороны скорей.
Крик попугаев и детей,
И звук шагов, и стук дверей.
Опять шумит пчелиный рой.

Как барабан со всех сторон
Гремит по лестнице с утра.
Летит белье среди двора,
Бежит из дому детвора,
Мочой струится каждый склон.

Мальчишек-подмастерьев лень
Еще клубится там и тут,
Но сны их медленно сотрут
Шаги, которые пройдут,
Взяв инструмент на целый день.

С утра рубанок пущен в ход,
Туман снимая без следа.
Наряды, вина и еда,—
Открыли лавки, как всегда,
В свое средневековье вход.

Спешит шофер грузовика,
Бочонки полные катя.
Его супруга ждет дитя.
К вокзалу местному, пыхтя,
Пришел состав издалека.

Жара доходит до костей —
Решило лето жечь в упор
Незагоревших до сих пор.
А в центре города — затор
Машин, гостиниц и гостей.

* * *

Дамы Карпаччо прелестно медлительны и грузны.
Румяна, духи, драгоценности, свиты нарядный рой…
Но корабли наготове, и трюмы нагружены
Пленниками, обезьянами, корицей и камфарой.
На набережной Эсклавон Дездемону встречал я не раз.
Ангел, дитя или демон? Я видел свет ее глаз.
Он стремился вдаль, к Фамагусте, и, музыкой Верди полна,
«У мамы была служанка…» — говорила, как пела, она.

Когда я умру, друзья мои, бросьте прах мой на дно морей, —
Ива здесь ничего не стоит для бедных влюбленных людей.

Эти люди слишком красивы, как погода в этой стране.
Под прозрачной кожей неба кровь горит золотым огнем.
Ты хмелеешь от непринужденности, с которой живут кругом.
Странной маской на лике прекрасном иногда это кажется мне.
Я уж не говорю о грузчиках — их давно написал Тинторетто,
Поручив им вести на веревке Христа в час последний его рассвета.
А у женщин такая же грудь, как тогда, когда он был распят,
Те же слезы о деве Марии… Жизнь идет, не зная преград.