Нежный сад, где в солнечный день
На травах мягкая тень
И вдруг расцветает вербена.
И моя душа,
Ароматом ее дыша,
Возрождается постепенно.
* * *
И прошла моя жизнь, как по небу огневеющая борозда.
Звук шагов, отзвучавших когда-то, я слышу в своей глубине,
Моя песня, уставшая жаловаться, снова слышится мне,
И я тихо считаю на пальцах дни, месяцы и года.
Мне кажется, над превратностями, которыми жизнь полна,
Одна лишь моя любовь, как тенистая липа, стоит,
Одна лишь моя любовь, как счастливый игрок, дрожит,
И в жизни не было ничего, только она одна.
Все, что я сделал в жизни, — ты, с тобой, для тебя.
«Прекрасная садовница». Листовки брошены в зал.
Стихи, что так неумело я в новой манере писал.
Все, чтобы ты любила и тебя навсегда любя.
Отчаянье вынув, как шип, из существа моего,
Ты мне подарила новый, озаренный солнцем язык,
Во всем, что произношу я, ты присутствуешь каждый миг.
Ты сердце мое обновила, ты изваяла его.
Необычайные роды! Попробуй о них расскажи.
Почти что в зрелые годы человек родился опять.
Чтоб описать путешествие, можно пейзажи писать,
Можно нарисовать даже внутренний мир души.
Но все сравненья бессильны, и нужных образов нет.
Можно спалить все слова, ничего не сказав об огне.
Счастье и пламя пляшут в глаз наших глубине.
Тем, кто их никогда не видал, как рассказать этот свет?
Мне скажут, что я забываю о том, как я много страдал,
И лютую боль, когда руку свою я сам старался сломать.
Я рвал отношенья с друзьями, как поэму приходится рвать,
Но путы безумия, право, без тебя бы я не сорвал.
Мне скажут, что в этой сфере нет чудес никаких,
Что тем, к кому шел я, и без меня хватало забот и дел,
Что на меня с превосходством каждый из них глядел.
Да, я плакал от их безразличья, но плакал в объятьях твоих.
Мне скажут, когда нет хлеба, о счастьи смешна болтовня.
Небо было печальным и низким над нами в тот смутный час,
И, как служащий газовой фирмы, жил в те годы каждый из нас.
Да, но видел я небо другое, когда ты обнимала меня.
ЭТА ЖИЗНЬ — НАША
И Гендриковом переулке сидели мы за столом.
Сидели мы в общей комнате, толковали о том о сем,
Как будто бы в раме двери сейчас появится он,
Непомерный для нашей мебели, как солнце для окон.
Со смертью обычно свыкаются месяцев через пять.
Все в прошлом. Живому голосу отныне не зазвучать.
Это только уловка памяти, будто он еще слышен нам.
Но когда открывали шкаф и мы различали там
На шнурке висящие галстуки — на секунду каждый из нас
Неотвратимо чувствовал: Маяковский рядом сейчас.
Чго б ни делали, о чем бы ни спорили — он курит, он ходит, он тут.
Чай пьет, карты сдает, и стихи его в пиджачном кармане поют.
Он потягивается. «По-вашему, это далекий путь?!»
Горизонт за его плечами не измерить, не оглянуть.
Ему нужны глубины морей, чтоб поэма возникала из них,
Колеса, колеса, колеса, чтоб вслух скандировать стих.
Он завтра едет. Куда — не знает. Широко распахнут мир.
Может, в Персию, может, в Перу, в Париж или на Памир.
Земля для него, как игра в биллиард, и слова красный шар
Катится по зеленому полю, карамболем — каждый удар.
Увы! Он и вправду уехал в очень далекий путь.
Почему? Узнают ли это люди когда-нибудь?
Спрашивать об этом не надо у тех, кто его любил.
Он клялся вернуться из ада, когда между нами жил.
Это казалось метафорой, одной из красивых фраз,
Но сердце переворачивается, читая это сейчас.
Вернется ли он когда-нибудь? Молчите, прошу вас, о нем.
Нева не вернет медведя, зажатого ладожским льдом.
Он будет всего лишь статуей, площадью в гуле Москвы.
Ветер в пути коснется бронзовой головы.
Птица присядет на руку и песенку пропоет.