Есть люди, что к притворству привыкают.
Их речь безбожна, резок каждый жест.
Они с годами облик свой меняют,
Сомнения в доходы превращают,
Твердят, что неизменно все окрест.
Есть люди, я видал их, нагло севших
К столу чужому с вилкой. Где обед?
Я видел нищих, жалких, оробевших.
Но мотыльков, в огне твоем горевших,
История, их почему-то нет.
Где взгляды чистые и снег высокий, свежий?
Сердец непримиримых яркий свет?
Уже звучала песня эта… Где же?
Следы подков еще видны в манеже,
А лошади ушли другим вослед.
Ржа поедает лампу Аладина,
Источники живые не шумят,
От мыльной пены нету и помина,
И вместо блеска пыль и паутина,
И на участки разделили сад.
Поймут ли те, кто голос мой услышал,
Что, задыхаясь, жалуясь, валясь,
Я все-таки из лабиринта вышел,
Взял кисть и краски, — ярче, шире, выше! —
Пишу картину — поколений связь.
Не знаю, как оценят эти строки.
Старик! — он полой лишь собой самим,
Шлет небу заурядные упреки,
И юности ушедшей мир далекий
Он бережет, как Иерусалим.
Тоска по прошлому — наверно, люди правы, —
Она нелепа, спорить не могу.
Я, говорят они, люблю его забавы,
Во мраке вижу отблеск яркой славы
И веру в прошлое глубоко берегу.
Пришло ли время, думаю устало,
Умею ли я точно мыслить вслух?
Чеканить образы, пожалуй, мало.
Быть понятым людьми пора настала,
При этом помня и о тех, кто глух.
При этом помня скидки и поправки
На тех, кто ложно думает о нас.
Я — бычий труп, лежащий на прилавке,
Его раскупят по дешевке, в давке
И отвернутся от него тотчас.
Им кажется: они равны со мною.
Куда спокойней и доступней им
Меня навеки подменить собою
И наделить своею нищетою,
Уродством и ничтожеством своим.
Я им пишу стихи всем сердцем, всей душою,
Рыдание навзрыд, без всякого стыда.
А им-то кажется — я ничего не стою,
Я жалкий тенор, самое большое,
Кровь красная моя — для них вода.
ГЛУБОКОЕ ДЫХАНИЕ
И тут я изменяю метр, затем чтоб горечь разогнать.
Все вещи таковы, как есть, и, право, не в деталях суть
Погоду делать человек научится когда-нибудь.
Я — господин своим словам — гоню, не мешкая ничуть,
Слова, что счастья не сулят, которого посмертно ждать.
Сегодня солнце вобрало все солнца южных берегов.
Совсем поблекла акварель под ветрами игры в маджонг.
Гудит дорога, словно шмель, и небо сотрясает гонг.
Мне нравится, чтоб ритм стиха вытягивался, как шезлонг.
И скакуны меняют шаг согласно воле ездоков
Мне нравится услышать вдруг мужской руки прямой удар.
Творящий сваю из бревна, обтесывающий гранит.
Мне нравится, что лает пес, с горы тележка дребезжит,
И рыжий цвет двускатных крыш, и в час, когда закат горит,
Оранжереи на холме охватывающий пожар.
Высокий и прямой камыш — как бы в кувшинах он растет,
И утро красит в алый цвет ограды, землю, край стены…
Неприодетые дома стоят, поднявши зонт сосны,
И льется до-ре-ми-фа-соль с многоэтажной вышины,
И голуби взмывают с крыш в свой перламутровый полет.
И море, море впереди, вдали, и взгляд спешит туда,
Где начинается роман, который люди не прочтут.
Как вехи, след своих шагов роняет осень там и тут.
Любовники пройдут легко, и пусть другие не найдут
Тот домик с лестницей крутой, кустами скрытый навсегда.
Потом туманы синих гор пронзает ястребиный взгляд,
И в белом пламени вдали ты видишь плечи ледника,
В той глубине, где обнялись навек земля и облака.
Гляжу на Альпы, и волос касается моя рука.
Оливы в этот час шумят, изнанку листьев не таят.