Нет, что ни говори, друзья,
Прогресса отрицать нельзя.
Но гильотину человек
Использует и в новый век.
Ну что ж, орудье хоть куда!
Чуть медленное, вот беда!
Преступники тех давних дней,
Вы вроде маленьких детей,
Едва лишь разговор дошел
До новых философских школ,
До падших женщин, чердаков,
Молчите с видом знатоков.
Нет, что ни говори, друзья,
Прогресса отрицать нельзя!
Теперь апашей больше нет,
Исчезли финка и кастет.
Нет шлюх, спешащих к фонарю.
Речь о кухарке мсье Ландрю —
Доисторический рассказ,
Ведь крематорий есть у нас.
И, говоря по правде, он,
Как сказки нянюшек, страшен,
Когда представишь, например,
Полеты в зону стратосфер.
Нет, что ни говори, друзья,
Прогресса отрицать нельзя.
Какой на свете ропот был:
Вильгельм, мол, газы применил.
Но Хиросимы грянул час —
И эта буря улеглась.
От обезьян мы род ведем.
Мы обезьяны, но с бельем,
С традициями, с грузом книг…
Вперед стремится, что ни миг,
Системою звериных троп
До Трумэна питекантроп.
Нет, что ни говори, друзья.
Прогресса отрицать нельзя.
СТРОФЫ ДЛЯ ПАМЯТИ
1955
Вы не ждали в награду ни славы, ни слез.
Ни органных раскатов, ни мессы вослед.
Пролетело — как быстро! — одиннадцать лет.
Просто ваше оружье по плечу вам пришлось.
Даже смерть партизанам не застила свет.
Бородатые лики, вы с каждой стены
Городов наших мрачно глядели на нас.
Не портрет, не плакат, — будто кровь запеклась.
Имена ваши были французам трудны,
Их звучаньем прохожих пугали подчас.
Целый день обходили мы издалека
Те геройские лики чужих нам людей,
Минет день, и опустится ночь без огней,
И напишет дрожащая чья-то рука:
«Вы за Францию пали!» И утро ясней.
О жемчужное небо конца февраля!
Хрупким инеем час ваш последний одет.
Кто-то молвил, губами едва шевеля:
— Будьте счастливы, люди, живые, земля…
И к народу Германии злобы я душе, моей нет…
Боль и радость, прощайте… Прощайте, цветы…
Жизнь, прощай… Свет, прощай… Горный ветер, прощай…
Выйди замуж, будь счастлива, часто меня вспоминай…
В Ереване прекрасном останешься ты…
Все окончится. Мир возвратится в наш край.
Это яркое зимнее солнце на склоне холма…
Как прекрасна природа! Разрывается сердце в груди…
Но по нашим следам справедливость вернется сама,
Мелине не ослепнет от слез, не лишится от горя ума.
Ты, любовь моя, слышишь?! Живи и ребенка роди!
Было их двадцать три, когда вскинулись ружья солдат.
Двадцать три недоживших свой век и не дрогнувших перед концом.
Двадцать три чужестранца, — но каждый отныне мой брат,
Двадцать три жизнелюба, что насмерть за жизнь стоят,
Что воскликнули: «Франция!» — падая к солнцу лицом.
МОСКОВСКАЯ НОЧЬ
Как странно проходить, ступая в свой же след!
Как все тут изменилось! Или нет?
Все та же ты — лишь минули года.
Все тот же город. Снег все так же свеж.
И звезды над Кремлем, и тянется Манеж…
Лишь ночь светлей да голова седа.
Я прохожу и мест не узнаю.
Зачем-то площадь милую свою
За эти годы Пушкин перетек.
И тень решеток на его бульвар,
Как бы нарочно для влюбленных пар,
Легла узором стихотворных строк.
Перед Чайковским улица бела,
Сверкающая изморозь легла,
Лицо и грудь ему запорошив.
И даже ЗИМ, что мимо проскользнет,
Своим движеньем мягким не прервет
Запечатленный бронзою мотив.