Вещь — совершенство, — камень или сердце,
Законченная и притом живая.
Чем отдаленнее, тем меньше этот камень.
О этот перевернутый колодец,
Где жертва вслед за собственною тенью
Упрямо устремляется за птицей.
Но этот камень, как другие камни,
В конце концов устав, ложится на могилу.
Но слушай, вот он, на краю колодца.
Всплывает вновь? Нет, крик, удар, надлом,
Испуганный, неверный, смутный, зыбкий,
Из глубины мерцает слабый свет,
Подобный привиденьям — страхам детства.
Он — цвета нашего. А вдруг в последний раз?
И все проходит так, что ясно: все, что было,
И все, что может быть, случилось потому лишь,
Что кто-то вдруг невидимый вошел
И отодвинул шторы на окне.
А камень продолжает, продолжает свое паденье в звездные глубины.
Теперь я знаю, для чего рожден.
Когда-нибудь историю мою с ее перипетиями расскажут.
Но это вздор, бумажная гирлянда, дом бедняка убравшая на час.
Теперь я знаю, для чего рожден.
А камень опускается в туманах.
Где верх, где низ в том небе под ногами?
Все, что сказал я, все, что сделал, все, чем был, —
Листва, листва, которая умрет, оставив рощу с голыми руками.
Вот предо мной зимы большая правда.
У человека — участь искры, каждый
Лишь однодневка-бабочка. А я
От них ничем как есть не отличаюсь.
Но я любил, и этим я горжусь.
Ничем другим.
А камень без конца уходит в пыль планет.
Я — пролитая капелька вина,
Но все-таки вина, и ранним тусклым утром
Свидетель опьяненья эта капля.
Ничто другое.
Я родился на свет чтобы сказать слова, которые сказал:
Моя любовь.
* * *
Мне не хотят поверить! Я могу
Писать об этом рифмами и кровью
И, раз уж нами позабыт язык
Ночной и древний вёсел над водами
Остановившимися, говорить могу
На темном и глубоком диалекте
Мужчин и женщин, говорить, как Он
С Ней говорит, взяв за руки Ее.
Я говорить могу, как счастье, обезумев,
Губами, позабывшими слова,
Которые не схожи с поцелуем,
И жалобой на то, что не поверят,
И отречением от полноты.
О слово, что превыше прочих слов,
Недостижимые высоты крика.
Есть в музыке короткое мгновенье,
Когда таких вершин достигнут звуки,
Что их не слышит ухо человека.
Мне не хотят поверить, не хотят,
Хоть я могу об этом говорить
На языке весны и музыкой орга́нов.
Я говорить могу и по слогам небес,
Оркестром самых будничных вещей,
Банальнейшим стихом александрийским.
Я говорить могу об этом сколько влезет
Шарманками и кулаком об стену,
Так говорить, как поджигают лес
Помещичий, как объявляют войны.
Мне не хотят поверить! Образ мой
Представили они по своему подобью
И, нарядив меня в свои обноски,
Прогуливать ведут, и до того доходят,
Что и стихи мои цитируют, однако
Таким манером, чтобы им служили
Иль превращались в милые куплеты.
И вот уж я причастен к их торговле.
Пока я стану улицей в Париже,
Меня уже включили в словари
И в школьные учебники. Скандалить
Запрещено мне.
Сколько мне угодно
Могу кричать о том, что я тебя люблю,
О том, что я лишь только твой любовник.
* * *
Тридцатый год я тень у ног твоих,
Я верный черный пес, что по пятам ступает,
Что в полдень скрыт твоей фигурой статной
И прыгает в полях в косых лучах заката.
Когда тебя оденет пряжа ламп, я тень твоя, расту в их невысоком
свете.
Ты любишь вечером читать при низких лампах в тех комнатах, что
по сердцу тебе.
Тогда до потолка я вырастаю
И там теряюсь, только повторяя движения руки, листающей страницу,
И тридцать лет уже мои раздумья всего лишь тень раздумья твоего.