Что творится со мною? Ужели теряю я голос? Или это не голос, а путь? О, французская речь с игрою созвучий и смыслов! Или если во мне уже больше ничто не играет, уже больше ничто не желает играть, не желает играть ни в слова, ни в рулетку и уже никогда не будут доиграны игры и не будет уже ничего — вы же видите сами, уже ничего не выходит и вертится все вхолостую — разновидность игры в поддавки. Это черное? Нет, это красное! Нечет и чет, чет и нечет! Никого у столов, и столов никаких, ни игры, ни рулетки, ни ставок, но зато говорят о монете, как будто бы ей не везет, если слишком приблизить, не сдвинув ни влево, ни вправо, что ее увлекает машина и выбора нет между красным и черным, удачею и неудачей. Ну, а вдруг неудача? Жестоко и неумолимо — проиграть навсегда, проиграть навсегда.
Что творится со мною? Я знаю жестоко и точно, что я должен сказать, но я устремляюсь в обход, я стараюсь схитрить, ухожу, уклоняюсь от того, чтобы это сказать, и при этом я делаю вид, будто это совсем не нарочно. Никогда, никогда мне настолько еще не казались слова приспособленными для трик-трака, для реальности этой игры, для машины, что делает деньги, но я не плутую, я не хочу плутовать и железную рухлядь не стану трясти — эту рамку для шариков, эту систему ловушек, и мигающий свет, и капканы его, и приемы глотанья удачи моей, эти щели и складки, кувыркания и закоулки, этот круг скаковой, все подвохи, подкопы, могильные склепы, ров для братской могилы… Достаточно чуть сплутовать, сплутовать лишь немного, лишь самую малость, но я не сплутую ничуть.
Что творится со мною и с песней моей, с этой песней огромной, живущей во мне, пожирая меня постоянно? Почему вдруг отказ от нее, от моей патентованной песни, что уходит куда ей угодно — в жилища и в уши, — раздирая себя, заставляя мечтать о мечте и тираня мне горло несоизмеримостью слов, чрезмерность которых порой заставляет мечтать о созданьях из плоти и крови, таких же, как я, хотя бы таких, каким был я когда-то, прекрасным в три четверти, вполоборота, о созданиях в профиль и фас, дрожащих от песни, как золотая листва электроскопа. О эта дурная поэзия электроскопа, золотая листва, представления школьных глубин, представления вполоборота, образы дней молодых, золотая листва и внезапная песня, что приносит мне боль, заставляет стыдиться стыда, пожирает меня в итоге таким же манером, как песня твоя, Азнавур…
Что творится со мной? На железной дороге крушенье или сердце? Пожалуй, что сердце… Я знаю куда как отлично применение слов, назначение слов, искусство запутать словами, меру слов и манеру их преподносить, и тем хуже, что тут допускаю я неосторожность, ибо надо задуматься, куда тебе лучше ступить, и — ложись, ради бога, ложись! — ведь снаряды ложатся вокруг. Это тоже уже устарелые игры, эти штампы старинных сражений, но, однако, что делать, случаются же катастрофы. Для меня была, первой катастрофа в метро — ту станцию звали «Венки». Что стряслось там? Кто помнит об этом сегодня) когда даже станцию эту иначе зовут…
Это, стало быть, сердце… метро… Без цветов и венков… И вдруг электричество гаснет, все в страхе, все в страхе, вокруг замешательство, паника, страх, невнятица слов. А люди еще без привычки — ведь надо заметить, что это стряслось в начале эпохи метро, — люди ринулись прямо в аорту, по лестнице, прямо, во мрак; толпа, — невозможно представить себе, нестерпимо! — во мраке толпа и удушье тумана, туман проникает в глаза, в сознание, в рот — бога ради, ложитесь скорей! Куда, разрешите спросить, куда вы прикажете лечь? Темнота, духота, чернота, и дверей нет, и выхода нет, и понять ничего невозможно — анфас или в профиль? — и мужчинам, прекрасным вполоборота, женщины падают в ноги, затоптаны дети, и нет ничего, кроме силы напрасной и ужаса, нет ничего, кроме плеч, насилия стен, задыхания ночи, бесцельного бегства и буйства отчаянья, чудовищной схватки, холодного нота в закрытом преддверии смерти. Однако понять бы хотелось, услышать — хотя бы услышать, увидеть — хотя бы увидеть, пускай это только лишь ужас, кипящая каша или смерть, — хотя бы увидеть ее, эту смерть, уловить наконец смысл этого странного слова: смерть!.. И венки, и венки, и венки…
Что творится со мной? Где она, моя жизнь, все имевшее цену, все, чем жертвовал я для нее, все, за что умирал я, и вот превратился в мишень, и вокруг меня руки с оружьем, и стрелы, и копья. Стоит слово сказать, как оно открывает меня, озаряет ранимое место и самую слабую точку, выдает мое сердце толчками в груди. Вы меня настигаете, вы меня застаете на месте моего преступления в явном разладе с собой, — я раздет, и позор мой у всех на виду, это яркое солнце позора. Взять за горло меня вы готовы, потому что не тот я, кем я называю себя, и все это видят, и все в это пальцами тычут и чувствуют полное право поносить его, бить его, в счет его становиться умней — мол, того-то не стоило делать и, мол, до сих пор он своих заблуждений признать не желает и упорствует в верности глупой, а ему ведь хотели помочь, а он эту помощь не принял. Ну что же, тогда мы поймаем его за язык, и тем хуже ему — ведь всего-то ему надлежало не вертеть головой, оставаться всего только вполоборота и не признаваться — анфас или в профиль, никогда признаваться не надо. А теперь остается мне только нести наказанье за нелепость свою и за все, что идет ей вослед. Ну, а вы торжествуете целой толпой, всей тяжестью юности вашей, здоровья, и мышц, и способности лгать — ах, не стоило, право не стоило, бедный ты малый, ничем не прикрытый, чьи слова означают лишь то, что они означают, а вещи — такие, как есть, и ты их в лицо называешь настоящими их именами, как солдата — военный билет, полковая поверка.