— Как, по-нашему я отвечаю вкусу мужчины вашего времени?
— Вы просто богиня! Настоящая Фрина!
Ну что за человек, опять сравнивает ее с какой-то неведомой ей женщиной! — взыграла в ней ревность.
— Кто она? — воскликнула Циана, смахивая ладонью воду с тела, чтобы быстрее обсохнуть.
Эти безобидные движения в глазах мужчины двадцатого века были равноценны самопредложению, но Циана и этого не знала, а потому очень удивилась, когда он повернулся к ней боком и высказал свое возмущение, хоть и совсем по иному поводу:
— Эх вы, горе-историк, какой же вы специалист по древней истории, если Пракситель и Фрина для вас…
Она напомнила ему, что выросла на три века позже него, а это значит, что настолько же увеличился объем информации, тогда как мозг человека за эти три века не увеличился и на три милиграмма. Вполне понятно, что отбор информации становится все более жестким. В их время уже половина людей в той или иной форме занята тем, что регистрирует в электронной памяти человечества накопленную информацию. Так что нечего задирать нос, если в двадцатом веке историк все еще представляет собой какую-то фигуру в общественном плане, — разозлилась она под конец, увидев, что он ее не слушает. Внимание его раздвоилось между ее телом и пилотским костюмом, который она застегивала, склеивая его полы. Но раз он снова сравнил ее с другой женщиной, ее, считавшую себя несравненной, должен же он, в конце концов, хотя бы сказать, что это за женщина!
И он снова показался ей очень милым и приятным. Он сразу оценил ее элегантную самоиронию и преподнес ей необыкновенно живописный рассказ о великом древнегреческом скульпторе Праксителе и его модели Фрине. Когда он кончил, она всплеснула руками, как это делали девушки задолго до двадцать четвертого века:
— Ах, наверное, очень интересно быть гетерой! Для получения первой научной степени непременно возьму тему по Праксителю! А что это такое у вас на лице — герб?
Шрам на его левой щеке действительно напоминал немного стершийся отпечаток герба.
— Нет, это след подковы. На счастье, — ответил он, а его деланная улыбка, очевидно, прикрывала какие-то комплексы, связанные с этим шрамом.
— А что такое подкова?
У них в заповедниках были лошади, но ей впервые довелось услышать, что когда-то приходилось их подковывать. Потом он добавил, что, к сожалению, подкова была ослиная, так что и счастье ему выпало ослиное. Однако Циана не поняла шутки.
— А это что, какой-то обычай?
— Какой там обычай! Просто, когда я был маленьким, меня лягнул осел.
— Настоящий осел? — восторженно пискнула Циана, будто нет на свете большего счастья, чем получить отметину от ослиного копыта.
— Другие ослы лягаются иначе, — сказал он, и снова двадцать четвертый век не понял век двадцатый.
— Можно мне потрогать ваш шрам? — протянула руку девушка из двадцать четвертого века и грустно вздохнула. — А у нас уже невозможны никакие шрамы. У нас есть очень эффективные средства для регенерации кожи, так что любой шрам исчезает бесследно.
Шрам на лице мужчины покраснел, хотя девушка еще не успела его коснуться. Да и все лицо его залилось краской, так что шрам почти слился с общим цветом лица.
— Вам в самом деле нравится? — смущенно шепнул мужчина из двадцатого века и зажмурился в ожидании ласки.
— Сначала я подумала, что это какой-то отличительный знак. Ведь когда-то рабам выжигали клеймо, чтобы не могли бежать. Но так тоже хорошо.
— Ну и путаница же у вас в голове, коллега! Ваше счастье, что вы не сдаете мне экзамен! — засмеялся он, а девушка встревоженно вскочила.
— Конец контакта!
— Извините, не понял, — переспросил неприятно удивленный кандидат исторических наук.
— Я сказала: конец контакта. Мне нужно возвращаться. А вы слишком хорошо рассказываете. Для историка это опасно. Все-таки он должен полагаться больше на очевидные факты, а не на собственное воображение, — снова посмеялась она над его предыдущей сентенцией.
Ей было приятно дразнить его, а это лишний раз доказывало, что, возможно, она влюбилась.
— Останьтесь еще ненадолго, прошу вас! — пошел он за нею следом.
— Нельзя. Если при программировании обратного полета не удастся скрыть этот час, — пиши пропало, провалилась на экзамене.
Кандидат наук не понял девушку, но это ему было простительно, ведь он ничего не смыслит в темпоральных машинах.
— Разве этот час не был прекрасен, зачем же его стирать?
Видимо, ей тоже этого не хотелось, поэтому она пустилась в подробные объяснения, что это ее первый самостоятельный учебный полет, что ей надлежало привремениться где-то совсем в другом месте (он не сразу сообразил, что машина времени не приземляется) и что она должна была немедленно отправиться обратно, не вступая ни в какие контакты с эпохой, в которую она попала случайно. Но только лишь выпалив все это, она поняла, какую жестокую ошибку совершила.