— Но я уже буду очень осторожной, по крайней мере, буду стараться! — чуть не плача взмолилась Циана. — И в конце концов, что может напутать в истории один человек!
На этот раз профессор с подавленным видом взял бутылку и опустился в кресло.
— Что может человек один? Ладно, я расскажу тебе нечто такое, что никогда никому не рассказывал. — И он вытянул ноги, будто уставшие носить воспоминания. — Это было давно, в то время мне было примерно столько лет, сколько твоему Александру. Я часто бывал в минувших тысячелетиях, опробуя первые тогда хронолеты. К тому же мне нужно было моделировать поведение будущих хрононавтов. Я был благоразумен и очень осторожен, но однажды влюбился, причем в девушку времен до нашего летосчисления. Это была очаровательная дикарка по имени Мириам. Очаровательная и в то же время очень смелая девушка, не очень-то придерживавшаяся строгих моральных канонов своего племени…
По лицу профессора было видно, что в нем противоборствовали два воспоминания: видение прелестной дикарки и ужас, связанный с чем-то непоправимым. Он запрокинул бутылку и на этот раз долго не отрывался от нее.
— Однако мне следовало с ними считаться, и я очень боялся. Не за себя, разумеется, я всегда мог бежать, я боялся за нее. Поэтому, несмотря на страстное желание близости с прелестной варваркой, я воздерживался, удовольствуясь петтингом…
— Петтингом? А что это такое? — прервала Циана его рассказ.
— Извини, это слово из двадцатого века. Как бы тебе объяснить? Ну, в общем, это любовь, ограничивающаяся только ласками и так далее. Однако, несмотря на всю мою предосторожность, Мириам забеременела. Представляешь, какой скандал? В те-то времена! Я уже думал выкрасть ее, спасти от разъяренного рода, увезти в другие земли или в другую эпоху, но она опередила меня. Я же говорил тебе, какой она была умницей. Так вот, она взяла и заявила своему племени, что имела любовь с самим господом-богом, что он явился ей в виде голубя и она доверилась ему. Сообразительная, верно? Потому что если бы она назвала птицу покрупнее, скажем лебедя, на которого свалила свой грех Леда, ее девственность все же пострадала бы…
Циана самозабвенно рассмеялась — сущий ребенок, увлеченный веселой сказкой.
— Смейся, смейся! — буркнул профессор. — Ты все еще не понимаешь, какую кашу она заварила. Человечество уже целых два тысячелетия никак не может ее расхлебать! Сколько столетий велись споры, непорочным ли было зачатие моей Мириам! Сколько чернил исписали, сколько крови пролили!
— Это о Марии и Христосе идет речь? — поинтересовалась девушка, захлебываясь от смеха.
— Уф, — угрюмо подтвердил профессор, будто раздавленный своей виной перед историей, и совсем ушел в кресло.
— Но ведь он был какой-то там пророк? — успела сказать Циана.
— Если тебе скажут, что ты родился сыном божьим, хочешь — не хочешь, а пойдешь проповедовать. Главной темой его проповедей была любовь — это наверняка Мириам ему внушила. Вероятно, он и в самом деле был умен, потому что его мать была очень интеллигентной для своего времени девушкой. К тому же, он как-никак мой сын. Но самое идиотское знаешь что? По какой-то глупой родовой традиции взяли и назвали так меня самого. Представляешь? Чтобы человека назвали в честь его же сына! А ты говоришь, что в историю нельзя внести путаницу.
— Боже мой! — воскликнула Циана, вспомнив имя своего профессора, и зажала себе рот рукой, чтобы снова не рассмеяться.
— Ну-ка приди в себя! — внезапно рявкнул профессор, вскочил, подбежал к ней и дернул ее за рукав. — Немедленно отправляйся на корректировку памяти! Нет, лучше я сам тебя отведу.
Только в дверях ей удалось справиться с накатившим на нее приступом смеха.
— Профессор, милый, наверное, вы очень страдаете. А почему бы вам не стереть этот случай в своей памяти, а?
Человек, носивший имя собственного сына, расправил плечи, как перед расстрелом. Только лицо его посерело, будто покрылось патиной веков.
— Нельзя. Человек должен выстрадать свою вину. Единственное, что я себе позволяю, это ракия, но ты меня простишь, правда?
Циана подняла руки, чтобы обнять его, при этом рукава ее просторного халата откинулись, открыв девственную белизну кожи.
— Можно мне вас поцеловать?
Профессор отпрянул.
— Только один раз, на прощание. Ведь все равно моя память будет корригироваться?
— Однако в моей памяти ничто не будет стерто, пойми, наконец, дура! — вспылил профессор по темпоральным машинам, повелитель времени.
Потом, вероятно решив, что с помощью виноградной ракии память его сможет справиться и с этим грузом, он нежно взял в ладони лицо девушки и поцеловал. Трудно сказать, что было в этом поцелуе — любовь к женщине, отеческая или сыновняя любовь.