Среди прочего ей попалось вот что: она в ресторане, за сервированным в ожидании веселого путешествия столом. Перед ней пустая тарелка с приборами и бокал с белым вином, уместивший в себе миниатюрную, искристо-желто-бежевую панораму зала. Задумчивая грация королевы вечера на пороге всеобщего внимания: локотки на краю стола поджаты и обвиты ладонями, плечики приподняты. Она успела вскинуть взгляд и глядит красиво, прямо и безмятежно. Пленительная поза женщины, скрывающей за милой улыбкой невинные тайные мысли. А чуть повыше ее головы, в углу, сливаясь с серым фоном обоев и оттого не сразу заметная – маска с выражением всезнающего злорадства, скорее карнавальная, чем театральная. Не то часть декора, не то часть проступившего в момент съемки параллельного мира: этакий услужливый метафизический знак будущих неприятностей. Снято и преподнесено кем-то из своих в пору брачного благополучия. Странно, что она раньше не обратила внимания, либо не придала значения этой плутовской личине, ухмыляющейся за ее спиной, словно желая сказать: «И не говорите потом, что не были предупреждены!..»
В отличие от прочих фото снимок этот родил в ней внезапную растерянность. С одной стороны ей, искушенной театралке, хорошо было известно, что во всяком мало-мальски художественном замысле именно задний план озаряет переднюю мысль. С другой стороны, при всем уважении к безымянному фотографу было бы несерьезно наделять его пугающей прозорливостью гения: людей с такими свойствами среди ее знакомых, насколько она знает, никогда не водилось. Но даже если маска попала в кадр по чистой случайности, то случайность эта в итоге оказалась чересчур многозначительной, чтобы быть заурядным куском гипса.
Она пригляделась. Крупный убедительный нос, широко раскинув крылья, навис над сочно подведенными, стянутыми насмешливой улыбкой губами, чьи разбежавшиеся уголки, в свою очередь, тронули щеки полумесяцами складок. Ямочки на переносице, верхней губе и подбородке, как пунктиры той нейтральной полосы, что делит лицо на два независимых государства. Кроме того она обнаружила, что под маской искусно скрыт особый светильник. Проступая сквозь вздернутые прорези глаз сливовидными расплавленными белками и опираясь на стену упругим красноватым светом, он создавал впечатление непринужденной чертовщины.
Самым же поразительным было то, что по какой-то тридесятой причине маска напоминала… лицо ее отца! Даже странно, что в течение стольких лет она не замечала этого сходства, а оно все это время выглядывало из-за ее спины. Неожиданно взволнованная, она смотрела на нагловатого с пылающими глазами шута, не торопясь признавать фамильных черт и не желая видеть вещую связь между заплечной ухмылкой и Мишкиной изменой. Следуя неясному беспокойству, она поместила снимок в самую гущу сильно поредевшего альбома…
После развода она отправила на помойку пресловутый диван, добавив к нему прочие материальные следы Мишкиного пребывания, а также вернула девичью фамилию. Слух о разводе быстро облетел ее бывший курс, возбудив печальное недоумение у одних и неуемную радость у других и лишний раз подтвердив ее гордый удел: там, где она обживалась ее либо горячо любили, либо тихо ненавидели. Среди причин Мишкиной измены называлась ее фригидность, что послужило для нее лишним доказательством его редкой непорядочности.
Ей звонили многие из тех, с кем она училась, и музыкальный слух ее безошибочно отделял лживую кантилену сочувствия от искреннего сбивчивого участия. Удивительно скуден оказался круг людей, пожелавших ее пожалеть, и возрождение ее происходило в первую очередь при поддержке тесного союза нескольких друзей и подруг, не считая нематериального вороха нескучных забот, которых потребовала брошенная на ее попечение фирма.
Первой кинулась ее утешать Машка Сидорчук – славная, стеснительно-пухлая, восторженная девушка, сохранившая ей верность до сего дня. С ней Наташа смело могла говорить о самом сокровенном и неудобном. Зная, что добросовестные круги от их тесного общения разбегутся во все стороны, она поведала о его страсти к минету и прочим анальным извращениям, как и о безуспешных попытках ее к этому склонить. Одухотворив своей непорочностью причину их развода, она предоставила святой Марии довести эти доводы (безусловно, честные и основательные) до сведения широкой общественности, рассматривая их, как моющее средство от пятен рыбьего жира на ее женской репутации. И ей же она призналась в прерванной беременности, прекрасно понимая, снарядом какого калибра ее заряжает. И все же даже Марии она не открыла своей женской слабости. Вместо этого, испытывая отныне нужду в помощнице, она предложила подруге работать вместе.