Свой поезд я поселил в одной из пустых комнат на втором этаже и выстроил всякие декорации, чтобы он по ним ездил. Из старых коробок получились холм и туннель, а для моста я отодрал с переднего крыльца шпалеры для плетистых роз. И дураку было ясно, что на этой глине и шлаке никаким розам ни за что не вырасти. Но тётя Мэй всё равно рассердилась, потому что шпалеры ей нравились, и сказала, что могла бы сидеть и хотя бы воображать себе, как по ним вьются розы.
А поезд был чудесный. Он ездил по всей комнате. Сначала он шёл по туннелю, потом переваливал через старую обувную коробку, которую я обклеил креповой бумагой, чтобы было похоже на зелёный холм, потом спускался с коробки по шпалерному мосту, точной копии настоящего стального моста через реку в окружном центре. Затем он пересекал пустой участок пола и по кругу возвращался к началу туннеля.
Той осенью, когда к нам пришёл ураган с Атлантики, я начал ходить в окружную общеобразовательную школу. Так называлась начальная школа в нашем городе. Школа была далеко от нашего дома. По утрам мне приходилось спускаться с холма и шагать через весь город, потому что школа стояла у подножия противоположных холмов. Если шёл дождь, без сапог с холма было не спуститься, и потом я тащил грязные сапоги через весь город, измазывал глиной все тетради и перемазывался сам.
Школа размещалась в деревянном здании посреди большого, без единой травинки, двора. В ней было четыре классных комнаты. До третьего класса я учился в первой комнате, но была ещё вторая комната — для четвертого, пятого и шестого классов, и третья — для седьмого и восьмого. Не знаю, для чего предназначалась четвёртая комната — один старшеклассник рассказывал мне, чем они с друзьями занимаются там по ночам, но я ничего не понял.
Учителей было трое: две женщины и мужчина. Мужчина вёл уроки в старших классах. Он приехал из другого штата, а обе учительницы были местные. Раньше, когда мы ещё жили в городе, одна из них жила по соседству с нами и недолюбливала тётю Мэй. Она и стала моей первой учительницей.
Она сразу узнала меня и спросила, как там потаскушка, живёт ли ещё с нами. Я спросил, о ком это она, а она сказала, чтобы я перестал морочить ей голову, что она повидала довольно таких умников и что я хитрец и проныра, достойный племянничек тёти Мэй. Слова «хитрец и проныра» напомнили мне что-то из проповедей нашего священника, а его я не особенно любил. Учительницу звали миссис Уоткинс. Её мужа я тоже знал: он служил в церкви дьяконом. Не знаю, чем он зарабатывал на жизнь, но его имя то и дело мелькало в городской газете: то он ратовал за введение сухого закона в округе, то добивался, чтобы цветным запретили голосовать, а как-то раз потребовал, чтобы из окружной библиотеки изъяли «Унесённых ветром», ведь столько людей берут почитать эту книгу, а уж он-то знает, что это книга «безнравственная». Кто-то прислал в газету вопрос, читал ли книгу сам мистер Уоткинс, и он ответил, что никогда бы до такого не опустился, ему «и так известно», что это грязная книга, ведь по ней собираются снимать фильм, а значит, она не может не быть грязной, а человек, который смеет в этом сомневаться, «посланник дьявола». Так мистер Уоткинс завоевал уважение в округе, а потом перед библиотекой собрались люди в чёрных масках, отыскали «Унесённых ветром» и сожгли тут же на тротуаре. Шериф не захотел с ними связываться, чтобы не поднимать лишнего шума в городе, да и до выборов оставалось меньше месяца.
Миссис Уоткинс знала, что думают люди о её муже после того, как он встал на защиту нравственности в округе, и, если кто-то озорничал в классе, она грозила, что пожалуется мистеру Уоткинсу и полюбуется, как он накажет виновника. Всякое баловство разом прекращалось: мы боялись, что нас постигнет та же судьба, что и «Унесённых ветром». По крайней мере, как-то раз во время обеда один малыш, сидевший рядом со мной, сказал мне, что мистер Уоткинс, ясное дело, сожжёт любого, кто плохо ведёт себя в классе его жены. Этот слух разошёлся, и в классе миссис Уоткинс воцарилась гробовая тишина. Остальные учителя только диву давались, ведь после трёх лет молчания в классе миссис Уоткинс каждый школьник, конечно же, начинал шуметь втрое больше, перейдя в следующую комнату.
Миссис Уоткинс заявила, что я буду дурно влиять на одноклассников, и усадила меня в первом ряду, чтобы держать, как она сказала, «под присмотром». Сперва я разозлился на тётю Мэй, но потом порадовался, что она не подружилась с миссис Уоткинс. Я знал, что с ней никому не удаётся поладить, кроме дьякона и дам из женского церковного общества, которых тётя Мэй тоже недолюбливала.