Прошло несколько дней, и я обнаружил, что у миссис Уоткинс косоглазие. Раньше я его не замечал, а когда я рассказал о своём открытии тёте Мэй, она принялась хохотать и сказала, что и сама раньше не обращала внимания.
За первую неделю в школе я выучил наизусть несколько страниц азбуки и всю миссис Уоткинс с головы до ног. Я сидел так, что моя голова оказывалась чуть выше её колен, и это были самые костлявые колени из всех, что я видал. Я как раз разглядывал их и размышлял, почему она не бреет ноги, как делают мама и тётя Мэй, и тут она толкнула меня коленом в подбородок и велела слушать внимательно. А у меня уже неделю шатался передний зуб, но я не давал маме или папе его выдернуть. От удара зуб выскочил, и я ойкнул, к явному удовольствию миссис Уоткинс. Она не поняла, что оказала мне услугу, а я не стал ей объяснять. До конца уроков я держал зуб во рту, потом выплюнул и унёс с собой, а дома посмотрел в зеркало и увидел, что на его месте растёт новый.
Я удивлялся, как это женщина может быть такой плоской: и мама, и тётя Мэй были мягкие, округлые, к ним можно было привалиться и устроиться поудобнее. Миссис Уоткинс была одинаково ровная сверху донизу, и две крупные кости выдавались у неё возле шеи. Невозможно было определить, где у неё талия. В одном платье казалось, что талия где-то на бёдрах, в другом — на груди, а в третьем — примерно там, где и полагается быть талии. Наверное, у неё был большой пупок, потому что под тонкими платьями заметно выделялась ямка в центре её живота.
Однажды она нагнулась к моему столу, чтобы исправить что-то в тетрадке, и дохнула на меня. Запах показался знакомым, хоть я и не мог вспомнить откуда. Я отвернул голову и попытался заслонить нос учебником. Но это не помогло, и запах не оставлял меня всю дорогу до дома. Запах вроде этого невозможно забыть, он будит какие-то воспоминания — так аромат цветов всегда напоминает мне о похоронах.
Не помню, чему я учился в тот год у миссис Уоткинс, но выучил я немного, и вообще учёба мне не нравилась. В одной комнате сидели три класса разом, и она не могла уделять много времени каждому из нас. Я точно знаю, что научился более-менее сносно читать, потому что летом, когда мы с тётей Мэй ходили в кино, я довольно бегло читал название фильма и имена актёров. Ещё я умел складывать числа и писать печатными буквами. Папа заявил, что большего мне знать и не требуется и осенью в школу можно не возвращаться. Меня это устраивало, но мама велела его не слушать. Папе взбрело в голову сажать какие-то овощи на холме за домом, сказала она, и ему нужна помощь, чтобы пахать глинистую землю. Вот он и не хочет, чтобы я возвращался в школу.
Услышав об этом, я загорелся желанием вернуться в школу, пускай даже к миссис Уоткинс. Ничего папа не мог вырастить на холмах, и мама это понимала. Но лучше уж так, чем когда он просто сидел всё время на крыльце. Он подрабатывал в городе на заправке, но не полный день, а вернувшись домой, просто садился на крыльце и смотрел на город или на холмы за домом. Когда он объявил, что собирается сажать овощи, я решил, что он не в своём уме. После дождя глина высыхала и застывала как цемент, и было ясно, что ни один росток сквозь неё не пробьется. Тётя Мэй попробовала разбить за домом садик, но, если она не успевала вовремя полить его, почва затвердевала и трескалась, как и повсюду на холмах.
Папа потратил весь скромный недельный заработок на семена и маленький ручной плуг, которым можно было пахать в одиночку. Он купил и грабли, и лопату, и топорик, чтобы срубать молодые сосенки, росшие на холмах повсюду. В тот вечер, когда он принёс всё это домой, я сидел в гостиной и делал домашнее задание. Был день получки, и мама приготовила только жареную рыбу с кукурузными шариками хашпаппи, потому что к концу недели в доме не осталось денег. У меня в копилке было двадцать три цента, но их мама ни за что не взяла бы, даже если бы я сам предложил.
Тётя Мэй была у себя наверху — наверное, ещё не вставала после дневного сна. Солнце садилось прямо за трубу Реннингов, и она была похожа на чёрную спичку перед оранжевой лампочкой. Из-за солнца вся комната стала оранжевой, кроме яркой лампы, под которой я делал уроки. Я услышал, как папа тяжело шагает через двор, и шлак, как всегда, хрустит у него под ногами, а за ним послышались другие шаги, полегче. Папа тащил мешки, перекинув их через плечо. Следом за ним цветной парень нёс какие-то длинные штуковины, завёрнутые в обёрточную бумагу. У крыльца папа забрал у него покупки, и парень пошёл через двор обратно в город.