В тот год, когда мне подарили поезд, мама часто приглашала гостей. Каждому обязательно доставалось по кусочку кекса с цукатами, которым она страшно гордилась. Мама рассказывала, что готовит его по старинному семейному рецепту, но потом я узнал, что кекс ей присылали из Висконсина, из пекарни под названием «Старая добрая английская выпечка». Я обнаружил это, когда научился читать и нашёл среди писем её заказ. Это было через несколько лет, когда на Рождество никто не пришёл и нам пришлось съесть кекс самим. Но больше никто не знал, что его готовила не мама, — только я и, может, ещё почтальон, но он был глухонемой и не мог никому рассказать.
Не припомню, чтобы в то Рождество кто-нибудь из гостей пришёл с детьми. Вообще-то ни у кого из соседей и не было детей моего возраста. После Рождества я сидел дома и играл с поездом. На улице было слишком холодно, а к январю начались снегопады. В том году снегу навалило уйму, хотя никто его не ждал.
А весной у нас поселилась мамина тётя Мэй. Она была крупная, но не толстая, лет шестидесяти, и приехала она из какого-то другого штата, где были ночные клубы. Я спросил маму, почему у неё волосы не такие жёлтые и блестящие, как у тёти Мэй, а мама ответила, что некоторым просто везёт, и я её пожалел.
Тётя Мэй стала самым ярким событием года, не считая поезда. От неё так пахло духами, что порой стоило подойти к ней поближе, как начинало щипать в носу и делалось трудно дышать. Я раньше не видел никого с такими волосами и в такой одежде, поэтому иногда просто сидел и разглядывал её.
Когда мне было четыре года, мама устроила вечеринку и позвала своих приятельниц, жён рабочих с фабрики. Посреди вечеринки тётя Мэй вошла в гостиную в платье с таким вырезом, что видно было почти всё, кроме сосков — я знал, что их показывать ни в коем случае нельзя. Вечеринка как-то быстро закончилась, и, сидя на крыльце, я слышал, как уходящие женщины переговариваются между собой. Они обсуждали тётю Мэй и называли её непонятными словами — их значение я узнал только годам к десяти.
— Какое право ты имела так одеваться, — сказала ей потом мама, когда они сидели на кухне. — Ты это нарочно, чтобы обидеть меня и друзей Фрэнка. Знай я, что ты будешь так себя вести, никогда не пустила бы тебя к нам жить.
Тётя Мэй потёрла пальцем пуговицу халата, который накинула на неё мама.
— Ну Сара, я ведь подумать не могла, что они так всполошатся. В конце концов, я выступала в этом платье от Чарльстона до Нового Орлеана. Я забыла показать тебе вырезки, да? Какие отзывы, какие отзывы! Буря восторгов, и особенно насчёт этого платья.
— Послушай, милая. — Мама налила тёте Мэй особого шерри, чтобы немного её развеселить. — На сцене это платье наверняка имело успех, но ты понятия не имеешь, что значит жить в таком маленьком городке, как наш. Если Фрэнк прослышит о чём-нибудь подобном, он тебя выставит. Так что больше мне такого не устраивай.
От шерри тётя Мэй притихла, но было ясно, что мамины слова она пропустила мимо ушей. А я удивился: как это тётя Мэй выступала на сцене? Я видел сцену в городской ратуше, но с неё только читали речи, и я задумался, что же делала «на сцене» тётя Мэй. Я не мог представить, как она выступает с речью, поэтому как-то раз спросил её, что она там делала, и она вытащила из чемодана большой чёрный альбом.
На первой странице была фотография стройной молоденькой девушки с пером в чёрных волосах. Мне сперва показалось, что у неё косоглазие, но тётя Мэй сказала, что это просто фотография так наклеена. Она прочла мне подпись: «Мэй Морган, популярная певица из „Риволи“» — и сказала, что это её фотография, а я сказал, что быть такого не может, ведь у неё волосы не чёрные и фамилия у неё Геблер, а вовсе не Морган. Но тётя Мэй растолковала мне, что сменила то и другое «для сцены», и мы стали листать дальше. Остальные вырезки были похожи на первую, только с каждой страницей тётя Мэй всё больше раздавалась в талии, а где-то к середине альбома её волосы стали светлыми. На последних страницах фотографий стало меньше, и они были такие крохотные, что тётю Мэй на них можно было узнать только по цвету волос.
Альбом меня не особенно увлёк, но с тех пор я проникся симпатией к тёте Мэй и отчего-то стал считать её важной особой. За ужином я садился с ней рядом и ловил каждое её слово, и как-то раз папа принялся расспрашивать меня, о чём мы говорим с тётей Мэй, когда остаёмся вдвоём, и после этого спрашивал меня о ней каждый день. Я пересказал ему тётину историю про одного графа, который целовал ей руку и всё умолял выйти за него замуж и уехать с ним жить в Европу. И другую историю, как один мужчина пил вино из её туфли. Я сказал папе, что он, наверное, был пьяный. Папа слушал и всё повторял: понятно, понятно. А потом ночью я слышал, как они с мамой спорят у себя в комнате.