Мы гуляли каждый день, и поначалу мне это нравилось, но вскоре все жители городка стали выходить из домов поглазеть на нас и смеялись, когда мы проходили мимо. Тётя Мэй сказала, что это они от зависти, но всё же наши прогулки на этом прекратились, за исключением воскресных.
Сам того не подозревая, я прославился на весь город лишь потому, что прогуливался вместе с тётей Мэй. Люди начали говорить папе, что его малыш сделался знаменитостью. В том числе поэтому мы с тётей Мэй перестали так часто гулять.
Знакомых в городе у тёти Мэй почти не было, но каким-то образом она узнавала все местные сплетни и даже маме могла порассказать такое, о чём та не слыхала.
Потом папа решил, что мне следует играть с другими мальчиками, а не с тётей Мэй. Я никогда об этом не думал, потому что не знал, какие они, другие мальчики. Я видел своих ровесников только на улице, но никогда с ними не заговаривал. И вот меня отправили поиграть с сыном одного из папиных приятелей с фабрики. Папа решил отводить меня к нему по утрам, по пути на работу. Когда меня познакомили с сыном этого приятеля, я понятия не имел, что делать и что говорить. Ему было лет шесть, он был крупнее меня, и звали его Брюс. Первым делом он сдёрнул с меня кепку и забросил её в ручей рядом с домом. Я растерялся и заплакал. Папа посмеялся надо мной и велел дать Брюсу сдачи, но я не знал как. Весь день мне было ужасно плохо, и я мечтал вернуться домой к маме и тёте Мэй. Брюс умел всё на свете: и лазить, и прыгать, и драться, и кидаться. А я только ходил следом и старался всё за ним повторять. В обед его мама позвала нас в дом, сделала нам сэндвичи и велела, если Брюс будет меня обижать, просто дать ему сдачи. Я кивнул и сказал, что так и сделаю. Едва она отвернулась, Брюс опрокинул мой стакан с молоком, а его мать подумала, что это я, и дала мне пощёчину. Брюс расхохотался, а она велела нам идти играть на улицу. Меня впервые в жизни ударили по лицу, и я был потрясён. После этого от меня не было никакого толку, поэтому Брюс пошёл за своими друзьями, чтобы поиграть с ними. Когда он ушёл, меня вырвало молоком и сэндвичем в кустах, а потом я сел на землю и разрыдался.
— Ты ревел, — сказал Брюс, когда вернулся. Он привёл двоих друзей, им было лет по семь, и мне они тогда показались здоровенными.
— Вот и не ревел. — Я поднялся с земли и поморгал покрасневшими глазами, чтобы стряхнуть слёзы.
— Как баба. — Один из друзей Брюса крепко ухватил меня за воротник. Я почувствовал комок в горле. Я не понял, при чём тут баба, но по тому, как он это сказал, сообразил, что ничего хорошего мне не светит. Я посмотрел на Брюса, надеясь, что он меня защитит. Но он просто стоял рядом с чертовски довольным видом.
Первый удар пришёлся мне прямо в бровь, и я опять расплакался, только теперь ещё сильнее. Тут все они накинулись на меня и сшибли с ног. Я упал навзничь, а они всей толпой навалились сверху. В животе что-то с урчанием провернулось, и тошнота поползла вверх по горлу. Теперь я почувствовал на губах вкус крови, и от страха ноги будто иголками закололо. Покалывание поднималось всё выше, пока меня не прихватило как следует. Тогда меня вырвало — на всех сразу. На себя, на Брюса, на остальных. Они завопили и скатились с меня. А я остался лежать, и солнце пекло, и я был с головы до ног вывалян в пыли.
Когда вечером папа пришёл меня забрать, я сидел на крыльце. Я был всё ещё покрыт пылью, кровью и блевотиной, но теперь всё это ещё и запеклось на солнце. Папа стоял и смотрел на меня, а я молчал. Он взял меня за руку. Чтобы добраться до дома, нам нужно было пройти полгорода. И за всё это время мы не сказали друг другу ни слова.
Тот вечер я запомнил на всю жизнь. Мама и тётя Мэй причитали надо мной, и промывали мои ссадины, и суетились вокруг, и слушали мой рассказ о том, что произошло и как мама Брюса не пустила меня в дом и заставила весь день просидеть на крыльце до прихода папы. Я сказал им, что папа не разговаривал со мной всю дорогу до дома, и тётя Мэй принялась его бранить, а мама только смотрела на него с какой-то необыкновенной грустью. Папа за весь вечер не произнёс ни слова, просто сидел на кухне и читал газету. По-моему, он прочёл её от начала до конца раз десять, не меньше.
Наконец меня, всего забинтованного, уложили в кровать, и всё тело у меня болело и саднило. Мама легла со мной: я слышал, как она сказала тёте Мэй, что не может спать с папой, только не сегодня. Она спросила, лучше ли мне, и было приятно, что она рядом. Я даже забыл про свои ссадины и про живот, хотя его всё ещё крутило.